Пасху в этом году Румянцев праздновал в своем имении. Родственников и друзей поблизости не было, поэтому он пригласил на праздничный обед сельских стариков. Ему нравилось бывать в их обществе. Старики никогда не возбуждают споров, как это делают молодые. И это правильно. Зачем спорить? Разве не замечено, что в споре каждый остается при своем мнении? Старики — сама мудрость. Говорят степенно, без притворства, и не о пустяках каких-нибудь, а о вещах серьезных, значимых. Вот и сейчас, для начала выпили малость, закусили, потом, слово за слово, повели разговор, о погоде, о народных приметах, по которым знающие люди всегда угадывают, каким быть урожаю. А от урожая перешли, опять-таки незаметно, к последней войне с турками — говорили, как это хорошо, что между двумя соседними державами заключен мир. Война — дело противобожественное, народы и государства должны жить в полном согласии.
Слушая гостей, Румянцев невольно улыбался. В крестьянских суждениях было много наивного, но за этой наивностью стояла мудрость — бесхитростная, без заумных слов, в которые обычно обволакивают правду чиновничьи политики.
Кто-то вспомнил о шпаге, дарованной императрицей фельдмаршалу по случаю празднования мира. Старики пожелали взглянуть на подарок, и Румянцев с охотой удовлетворил их желание. Шпага, отделанная золотом, усыпанная алмазами, пошла по кругу. Осматривая ее, старики восхищенно покачивали головами.
— Дозвольте спросить, ваше сиятельство, дорога ли сия вещица?
— Не знаю, старики.
— А все же?
— Тысяч двадцать, наверное…
Раздались возгласы удивления. Шпага вновь пошла по кругу. Теперь ее осматривали более внимательно. Осматривая, прикидывали: сколько же на эти деньги можно купить лошадей или коров? Цифра получилась внушительная. Вздыхали: вместо того чтобы на пустые вещицы тратиться, пустить бы эти деньги в дело!.. Румянцев помалкивал. Старики не знали того, что в Петербурге бросают на подобные вещицы миллионы. Скажи им это — не поверят.
Румянцев проводил гостей с подарками. Все они были довольны, от души благодарили своего доброго барина, желали на прощание крепкого здоровья и многих лет жизни.
На третий день Пасхи из Киева приехал вице-губернатор с нехорошей вестью: в ночь на Страстную пятницу в Варшаве поляки напали на русских солдат, спавших в городских домах, и учинили настоящую резню.
— Откуда сие известно? — помрачнел Румянцев.
— С той стороны улан прискакал. Кстати, я привез его с собой, и вы можете поговорить с ним сами.
Улан был еще совсем мальчишка, с пушком на щеках. На вопросы Румянцева отвечал с робостью провинившегося солдата-новичка.
— Как же вы им поддались?
— Виноваты, ваше сиятельство. Никто не думал, что нападут…
— Много убитых?
— Много, ваше сиятельство.
Добавить что-либо к своему сообщению улан затруднялся: он ускакал из Варшавы в ту самую роковую ночь и о развернувшихся там событиях не имел полного представлений.
Прошло несколько дней. Из Польши прибыли другие беженцы, и картина стала постепенно проясняться. Выступление было подготовлено тайными организациями, имевшими связь с революционной Францией. Восставшие сумели увлечь на свою сторону почти всю королевскую армию. 24 марта заняли Краков, а менее чем через месяц овладели Варшавой. Король Станислав не смог противопоставить им что-либо. Да и генерал-аншеф Кречетников, командовавший стоявшими в городе русскими войсками, оказался бессильным подавить восстание, которое вскоре распространилось на всю страну.
«Пожалуй, дело оборачивается очень серьезно, — думал Румянцев. — Петербургу придется, видимо, посылать новые войска».
Однажды он сидел в библиотеке за чтением книги, когда слуга пришел сказать, что из Петербурга до его сиятельства прибыл человек с пакетом.
— С каким пакетом?
— Говорит, от самой государыни.
Румянцев тотчас спустился, вниз. Там его ожидал фельдъегерь в звании капитана.
— Рескрипт императрицы, — доложил он, протягивая пакет. — Приказано передать в собственные руки.
Румянцев извлек из пакета бумагу и нашел в ней следующее:
«Граф Петр Александрович!
Довольно небезызвестно, думаю, вам самим, сколь странное сделалось происшествие с войском моим в Варшаве и сколь ослабление, допущенное к тому, должно чувствительно быть для меня. Ничто так не прискорбно мне, как то, что поляки, имея всегда лучший и удобнейший случай предпринять то, что они могли предпринять теперь, когда среди самого войска моего находились. Но я оставляю говорить вам о сем; скажу здесь только то, что я слышала о лучшем состоянии теперь здоровья вашего; обрадовалась и желаю, чтоб оно дало вам новые силы разделить со мною тягости мои. Ибо вы сами довольно знаете, сколь отечество помнит вас, содержа незабвенно всегда заслуги ваши в сердце своем; знайте также и то, сколь много и все войско самое любит вас и сколь оно порадуется, услышав только, что обещаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих в свое попечение. Я уверена будучи не менее о вашем благорасположении к ним, остаюся несомненно в ожидании теперь о принятии вами всей армии в полное распоряжение ваше, пребывая впрочем навсегда вам усердная и доброжелательная