Зазвонил телефон. Нина взяла трубку:
— Да, я. А, здрасьте, тетя Ксана. Да ничего, вот папу подстригаю. Можно, можно.
Протянула трубку отцу.
— Ой, Витя, — услышал Колчанов низкий голос Ксении. — Извиняюсь, чо отрываю тебя. Мой-то Цыпин опять беданакурил…
— Что опять? — переспросил Колчанов. — А, набедокурил.
— Уж я его удерживала, да разве удержишь? Пошел к Петрову на квартиру, уж не знаю, чо там было, только подралися они. Теперь Петров на моего дуралея в суд подал…
— В суд? — Колчанов хмыкнул. — Почему раньше мне не сообщили? Про драку?
— Да откуда ж я знала? Он только сёдни и рассказал, когда повестка пришла. На семнадцатое декабря вызывают.
— Ты откуда звонишь? Толя с тобой?
— Не, он дома. Я с угла звоню. С автомата.
— Ксана, скажи ему, чтоб сегодня же мне позвонил.
Положив трубку, потер озабоченно лоб:
— Ну, Цыпин! Вот уж не даст спокойно пожить. Обидел какого-то отставного полковника, тот на него подал в суд. Черт-те что!
— Сядь, — сказала Нина, — достригу. Он шизоид, твой Цыпин. Мама его не любила, да и я… Чего ты вечно с ним носишься? Ах, ах, морская пехота!
— Кому ах-ах, — нахмурился Колчанов, — а нам…
— Ясно, ясно! Вы, ветераны, ужасно обидчивые. Наклони голову вправо. А ведь жизнь состоит не только из воспоминаний о войне.
— Мы свои воспоминания никому не навязываем.
— Папа! — Нина нервно всплеснула руками. — Чего ты вечно обижаешься? Слова тебе прямо не скажи!
— Можешь не говорить.
Колчанов, отойдя к письменному столу, сунул в рот сигарету.
— Господи! Спешишь к тебе, чтобы помочь, а ты…
Нина всхлипнула, опустилась на диван. Тыльной стороной ладони вытерла глаза, но слезы катились и катились.
— Ладно, ладно. Успокойся. — Колчанов подошел к ней, протянул носовой платок. — Перестань плакать. Что я такого сказал?
— С утра до ночи, с утра до ночи, — жаловалась, плача, Нина. Под глазами у нее появились темные пятна размытой туши. — Как заведенная. На работе невропаты, психопаты. Домой приедешь — нервотрепка с Марьяной. Влад пропадает в своем кафе. Не с кем душу отвести…
9
Телефон зазвонил, когда Колчанов уже постелил себе на тахте. Прошлепал босыми ногами к телефону, услышал далекий, перебиваемый тресками голос Цыпина:
— Ксана сказала, ты позвонить просил. Ну, чего?
— Толя, почему ты подрался с этим, с Петровым?
— Да я не дрался, само… Сперва по-хорошему, ветеран с ветераном, пива выпили. А когда я за Мерекюлю, он осерчал. Слово за слово, цепляться начал. Ты, мол, провокатор, сахаровец… Армию охаивать не моги… А сам-то плохо видит, кулаками тычет, по уху мне заехал…
— Дальше? — Колчанов переминался на холодном полу. Фонарь с улицы лил в комнату красноватый свет, и как раз в световом квадрате торчали тощие его ноги с обрубленными пальцами.
— Ну, я ему тоже. Врезал промеж глаз. Это, само, пусть не дерется. Он, вишь ли, разведданные подавал правильные, а мы…
— Короче, Толя.
— Там его сын был, пузатый лошак, пива нам подливал. Он, само, хвать меня за ворот и потащил к выходу. А папаня наскакивает: «Давай, Виталик, спусти гада с лестницы». Ну, я Виталика этого палкой огрел.
— Господи! — вздохнул Колчанов. — Драку затеваешь в чужой квартире. Что будем делать?
— А что? На суде я им все выложу. Как через ошибочные разведданные положили, само, батальон.
— Да перестань ты! Заладил — разведданные! Кому это нужно? Кто он такой, Петров? Полковник в отставке? Где живет? Как зовут?
— Зовут Дмитрий Авраамович. А живет он…
— Дмитрий Авраамович? — вскричал Колчанов. — Черт, я же его знаю! Ладно, Толя, кончаем разговор. Я подумаю, что можно сделать.
Лег, лампу зажег над тахтой, взял приготовленную книжку — «Соленый ветер» Лухманова, — который уж раз хотел прочитать. Но что-то томило, мешало — глаза скользили по строчкам, а смысл не доходил. Петров! Как же он, Колчанов, не додумался, что Цыпин наткнулся на того полковника в отставке Петрова, именно, именно Дмитрия Авраамовича, который у них в институте заведовал военной кафедрой! Оно, конечно, Петровых много на свете, фамилия простейшая, не Фабрициус, к примеру, не Грум-Гржимайло. Аккуратно причесанная на боковой пробор седовато-чернявая голова, растущая прямо из плеч, без шеи, маленькие глазки, прищуренные в постоянной готовности отыскать недозволенное… Когда громили Акулинича, он, Петров, как секретарь парткома, задал перцу институтским либералам. Даже и ему, Колчанову, влепил. Даром что были в приятельских отношениях, ну как же, два фронтовика…
Он вздрогнул, услышав покашливание из маленькой комнаты. Увидел полоску света под дверью. Сунул ноги в тапки, накинул махровый халат, вошел в смежную комнату.
Старый Лапин в огромной, неизменной серо-коричневой пижаме восседал в любимом кресле и раскладывал пасьянс. В свете торшера его бритый череп отсвечивал ярко, жизнелюбиво как-то.
— Здрасьте, Иван Карлович, — сказал Колчанов.
— Кто звонил? — с рассеянным видом спросил старый Лапин. — Не Милда?
— Милда умерла, сто раз вам говорил. Цыпин звонил. Он с Петровым подрался, тот на него в суд подал.
— Опять. — Лапин потряс вынутой картой. — Опять, смотри-ка, валет крестей лезет. Ну?
— В шестьдесят пятом, помните, его в психушку сунули. Вы еще звонили к своим, просили выпустить Цыпина. Помните?
— Помню. Тебя в Архангельск распределили, а вы с Милдой только поженились. Я, конечно, приложил. Чтобы тебя в Питере оставили.
— Нет, я о другом, Иван Карлович. Другой был случай.
— Другой? — Старый Лапин посмотрел на Колчанова сквозь выпуклые очки и подмигнул левым глазом. — Я помню. Тебе припаяли строгача из-за этого… диссидента… как его…
— Акулинича.
— Да. Это когда было?
— В шестьдесят восьмом, во время чехословацких…
— Ну да. Наши вошли в Прагу, чтобы там не скатились.
— Куда не скатились?
— В ревизионизм. Он живой?
— Кто? Акулинич? Умер в лагере, в Мордовии. В семидесятом. Он вообще был болезненный, а с ним так жестоко…
Лапин завозил ногой в ботинке по паркету.
— Не жестокость, — проворчал он, — а строгость. Заступники хреновы. Такой огромной страной, как Россия, нельзя править иначе, чем строгостью.
— Чтобы боялись?
— Чтоб боялись преступить закон.
— Закон преступаете вы, — хмуро возразил Колчанов. — По какому закону объявили врагами и загнали в концлагеря тридцать миллионов? Вы и сами сидели. Раскрутили маховик, который и своих прихватывал. Но на вас это нисколько…
— Такие, как твой Акулинич, засирают людям головы. Дай им волю, сдадут государство мировому империализму.
— Талдычите одно и то же. Надоело. К вашему сведению я летом вышел из партии.
Старый Лапин словно и не услышал крамольных слов. Покашливая, выкладывал карту за картой.
— Слышите? — повысил голос Колчанов. — Массовый выход из партии. Перестройка у нас. Слышите?
— Вот он тоже, — Лапин хлопнул тыльной стороной левой руки по валету треф, — отрицал участие. Не помогло его благородию.
— Вы о ком? — Колчанову было не по себе.
— Да о ком же — о лейтенанте фон Шлоссберге. Старший был офицер у нас на минном заградителе «Хопер». Становись, говорит, скотина, на колени и лай по-собачьи в гальюне. Кричи, говорит, в очко полсотни раз: «Мне служба не везет…»
— Если самодур-офицер попался, из этого еще не следует, что все…
— Мы ему рога пообломали. Рыб отправился кормить. — Старый Лапин подмигнул весело и грозно. — Это кто звонил? Милда?