— Нет! — рявкнул Цыпин. Его бледно-желтые глаза были навыкате, а это значило, хорошо знал Колчанов, что Цыпин уже сильно поддатый. Седая бородка его стояла торчком. — Не было у Михаила жизненной силы смотреть, само, на этот бардак! Я как позвоню ему, так он всегда — за что мы с тобой воевали? Кому она нужна, что в ней такого, что все с якорей сорвались? В перестройке этой…
— Погоди, Толя, — поморщился Колчанов. — Мы ж не на митинге…
— Валентина не даст соврать! — Цыпин опустил лысую лобастую голову, будто наставив на Колчанова несуществующие рога. — Само… Не принимала у него душа, что государство разла… разваливается! За которое мы жизни не жалели…
Тут все заговорили разом, и кавторанги заспорили, и светлановцы торопились свой взгляд высветить — нельзя без перестройки, сгнило все, — а зачем она, коли еще хуже стало, — рынок, рынок, а где он, разговоры одни, в магазин войдешь — там только кофейный напиток «Балтика», — раньше хоть от жуликов была защита, а ныне они все подались в кооператоры…
Это — о кооператорах — Цыпин высказал. Колчанов взял его за локоть — хватит, Толя, угомонись, — но того уже понесло полным ходом. Наставив рога на руководящего светлановца, кричал поверх общего гама:
— Вы тут, я знаю, все партийные! Вот Колчанов сидит — политбоец, партия родной дом. А меня не пустили! Папашу сроду не видел, а все равно — сын антоновца!
— Да перестань, Толя…
— В смертный десант шел, в Мерекюлю эту, — «прошу считать коммунистом». А меня — в лагерь! Кто этот десант планировал, их, само, расстрелять всех… Ты не дергай! — выхватил он локоть из руки Колчанова. — Ишь дергальщик! Тебе за десант орден выдали…
— За десант никому не…
— А мне — подыхай в собачьей будке! — не унимался Цыпин. Водка всегда ударяла ему в язык. — Само… В плену кто был, тот за родную партию забудь! Я и забыл. А теперь! — выкрикнул он, что было сил. — Теперь и видно, само… она одна только и может с этой заразой управиться!
— С какой заразой? — спросил светлановец.
— С частником! С кооператорами, мать их…
— Ну, Анатолий Иванович, — сказала Валентина. — Вы уж совсем…
— Извиняюсь! — крикнул ей Цыпин. — Так и Михаил считал, и я говорю: нельзя! Нельзя им Россию на разра… гразра…
— Значит, кооператоры, — уточнил Лёня, гольдберговский сыночек, — главные грабители, да, дядя Толя?
— Может, и главные! И ты не лезь!.. Что общенародное, то нельзя, само… в частные руки…
— Ну что это вы несете? — возразил один из светлановцев. — Кому из нас хоть что-нибудь в этом общенародном принадлежало?
— Все равно! Нельзя! — Цыпин потянулся к «Столичной», но неудачно, бутылка упала, выплеснув остаток водки на блюдо с недоеденным салатом оливье. — Извиняюсь, Валентина… Ты поплачь, поплачь… Вон у тебя на стене… — мотнул он головой на пейзаж. — Я эти места знаю… Там домики под красной черепицей поставь — и вот тебе Тронхейм…
— Вот тебе что?
— Тронхейм. Город есть такой в Норвегии.
— Вы были в Норвегии? — спросил кто-то из светлановцев.
— Как же, бывал… — Цыпин уже плохо ворочал языком. — Как тебя вот, видел его… короля норвейского… Хо… Хокона Восьмого… Щас я…
Сутулый, в мятом костюме железного цвета, в неизменной ковбойке, Цыпин, опираясь на палку, вылез из-за стола. Хотел, как видно, пройти в туалет, но, сделав пару шагов, споткнулся и непременно упал бы, если б Лёня не метнулся, не подхватил его под мышки.
Колчанов тоже поднялся, сказал Валентине:
— Я его увезу, не беспокойся.
— Витя, он же в Ломоносове живет.
— Если Ксана позвонит, скажи, я его взял к себе.
— Погодите, Виктор Васильевич, — сказал Лёня. — Я отвезу вас.
Вдвоем они вывели Цыпина, еле переставляющего ноги, из квартиры, спустили на лифте и запихнули в Лёнин «Москвич». Цыпин, свесив непутевую голову на грудь, сразу захрапел.
2
Ночью зуб опять разболелся и к утру дал флюс. Хмуро разглядывал Колчанов в зеркале вздувшуюся небритую щеку. Чертов шалфей, раньше помогал, а теперь перестал. Чем бы еще пополоскать? — соображал он, стоя в ванной перед зеркалом.
В большой комнате на диване отсыпался, похрапывал Цыпин. А из смежной, маленькой, которую прежде занимал тесть, отец Милды, донеслось знакомое покашливание. Колчанов прошел туда, отворил дверь. Старый Лапин, в серо-коричневой пижаме, сидел в деревянном кресле с черной резной спинкой и раскладывал пасьянс. Карты с мягким шуршанием ложились в пестрые ряды на столике. Его некогда могучая фигура поникла от времени, правая рука висела безжизненно, голова, как всегда, была гладко выбрита и даже в скудном утреннем свете отсвечивала бильярдным блеском.
— A-а, опять появились, — негромко сказал Колчанов. — Здрасьте.
Старый Лапин мельком взглянул на него сквозь старомодные круглые очки. Один его глаз был неподвижен, а второй дергался, словно подмигивая. Левой рукой он потянул из колоды очередную карту, показал ее Колчанову.
— Видал? Валет крестей, так и лезет, — сказал дребезжащим басом. — Ты где вчера был весь день?
— На похоронах, — ответил Колчанов, стоя в дверях. — Мишу Гольдберга хоронили. С нашей бригады морпехоты.
— Милда с тобой была?
— Я вам сто раз говорил, Милда умерла. Уже три года, как ее нет.
Старый Лапин возвышался над столиком, как айсберг с голой, отполированной холодными ветрами вершиной.
— У нас в управлении служил Гольдберг — не отец ли твоего?
— Не знаю. Н-нет, Мишин отец в НКВД не служил, он, кажется, был врач.
— У нас врачи служили. Пока евреев не стали из органов выгонять. Они что — опять полезли?
— Куда полезли?
— Ну, куда? Наверх. — Лапин подмигнул левым глазом.
— Миша Гольдберг, — сказал Колчанов, — воевал у нас во Второй бригаде. Никуда он не лез. Вот вы, — добавил он хмуро, — интернационалистами себя называли, а…
— Помню, помню. Гольдберг у тебя отбил эту, невесту. — Опять он подмигнул.
— Вечно чушь порете, — сердито сказал Колчанов.
Старый Лапин засопел, завозил ботинком под столом.
Он всегда носил ботинки, домашних тапок не признавал.
— Так Милда где? Скоро придет? — спросил он.
Послышался долгий зевок. Сзади, стуча палкой, припадая на больную ногу, подошел Цыпин.
— С кем разговариваешь? — Он заглянул из-за колчановского плеча в маленькую комнату. — Ага, сам с собой, значит.
— Ни с кем, — сказал Колчанов, с облегчением глядя на опустевшее кресло с резной спинкой. — Вот, щеку мне разнесло.
— Что ты, что я, — сказал Цыпин, ероша бородку, — старички говенные, никому не нужные.
— Опохмелиться дать? — спросил Колчанов.
— Ты мне, само, растительного масла чуток налей. Есть у тебя? Мне масло помогает.
Колчанова чуть не стошнило при виде того, как Цыпин мелкими глоточками вытягивал из чашки масло. Ему-то, Колчанову, для опохмела только крепкий чай годился, желательно с лимоном, — да где же ныне взять лимон.
Они сидели в маленькой кухне, где еще Милдой были повешены на окна занавески с золотыми ромбами. Колчанов поставил на столик сковороду с шипящей яичницей, хлеба нарезал. Молча ели. Тут и колчановский черный кот Герасим вертелся.
— Я вчера что — сильно поддал? — спросил Цыпин, приступая к чаю.
— Сильно.
— Ксана знает, что я у тебя?
— Знает, она Валентине звонила.
— Ага… Я что хотел тебе. Узнал через совет ветеранов: один с разведотдела Второй армии еще живой. Петров, полковник в отставке. Он тогда, в сорок четвертом, был лейтенантом.
— Ну и что? — Колчанов посмотрел в шалые цыпинские глаза. Никогда не знаешь, что еще он отмочит.
— Ты же сам раскопал, что десант в Мерекюлю, само, плохо готовили. Разведка дала данные, что в районе высадки, само, один только батальон держит охрану, а там было сколько…
— Толя, — сказал Колчанов медленно. — Ты опять захотел в психушку?
— Да какая психушка! — закричал Цыпин. — Кончились те времена!