Побежали, таща неходячих, заходя за сарай, заслоняясь им от немецких позиций. Но те трое, что подожгли сарай, отошли недалеко. Они увидели бегущих, заорали, застрочили из автоматов. Десантники упали в снег. Колчанов, вырвав чеку, швырнул гранату. Рвануло там, стук автоматов оборвался. Не мешкая, опять побежали, но, выйдя из-за горящего сарая, оказались освещенными пожаром на белой целине поляны. В лес не уйти. Оставалось только — бежать к погребу, в сторону догорающего хутора.
На лесной опушке заработали пулеметы. Десантники ползли по снегу, неходячие тоже из последних сил, — ползли под ливнем трассирующих пуль.
Эти двести, или сколько там, метров до погреба одолевали целую вечность. Позади пожар, впереди пожар, и неутихающий огонь над головой. Только снег и не горел под ними.
Когда один за другим скатились в погреб, затравленные, обмороженные, мокрые от пота, — долго не могли отдышаться. Погреб был крепкий, с мощными стенами из плитняка, схваченного цементом, с толстой насыпной крышей, способной, может быть, выдержать артогонь. Но — сидеть, как в норе, и ждать, пока придут, закидают гранатами?..
— Ваня, — сказал Колчанов Дееву, — вылези и наблюдай, пока мы тут… обсудим…
— А чего обсуждать, — прохрипел Соколов. — Уходите все… пробивайтесь к нашим. А мы с Чурилиным останемся… Все равно нам каюк…
Он был плох, жизнь истекала из его тела, но, от природы здоровый парень, доменщик в прошлом, все еще тянул, сердце работало.
— Уходите. Только курево оставьте…
— Я тоже останусь, — сказал Кузьмин. — Нету у меня сил идти.
А Цыпин:
— Все останемся. Пускай сержант идет один.
— Ну уж нет, — отрезал Колчанов. — Или всем идти, или всем тут — до последнего, значит, патрона.
Квадрат открытой двери был розовый от пожаров. Слышно было, как длинными очередями бьют неутомимые пулеметы.
— Они думают, нас тут целая рота, — усмехнулся Колчанов. — Ну, так что, остаемся?
— Ты иди, сержант, — сказал Цыпин. — У тебя компас… не заплутаешь… Одному, само, легче пройти.
— Пойдем вдвоем, — решил Колчанов. — Цыпин и я. Если прорвемся, то приведем помощь. Давай собирайся.
— Постой, — неуверенно сказал Цыпин. — Чего там собираться. Покурить надо. Бумажка есть у кого?
И, надо же, ни у кого не осталось и клочка сухой газетной бумаги, чтобы свернуть самокрутки. Впрочем, вспомнил Колчанов, есть же у меня эти… заявления в партию… Вытащил из нагрудного кармана слежавшиеся листки. От Шалыгина… от Онуфриева… они же убитые… да и другие… Из всех, написавших заявления, один только Цыпин живой…
— Не возражаешь, — спросил Колчанов, — если пустим на раскур твое заявление?
Цыпин пожал здоровым плечом.
Все листочки аккуратно сложили, чтобы по сгибам отрывать. Свернули цыгарки, кресалом высекли огня. Колчанов высыпал в кисет Кузьмина махорку из своего портсигара — жестяной коробки, удобно выгнутой «по ноге», чтоб карман не оттопыривала. Себе оставил немного, закрутки на три.
— Эх, — прохрипел Соколов. — Последний раз махорочкой затянуться.
Молча курили.
— Снег пошел, — сказал Колчанов, глядя сквозь проем двери на небо, мерцающее привычно тревожным светом ракет. — Мы с Цыпиным постараемся пройти, ребята. Возьмем по гранате, по одному диску. Сколько гранат остается у вас? Четыре? Так. Ну, и последние диски. Плюс два «шмайсера» с полными рожками вам оставляем.
— Сержант, — сказал Кузьмин. — Ты, если прорвешься, напиши моей маме. Кузьмина Вера Федоровна. Апрелевка Московской области, Советская, пять. Запомнишь?
— Запомню. Да ты еще сам напишешь.
— Сам я стану этим… пропавшим без вести. Все мы скоро станем…
— Брось, Кузьмин.
— У нас в Апрелевке завод грампластинок, я там работал. Ах, пластиночки были! Хау ду ю ду-у, мистер Браун… Рио-Рита…
— Отплясал ты, мистер Браун, — прохрипел Соколов.
— Отплясал, Мишка! Помнишь, как мы на Ханко в Дом флота ходили?
— Ну.
— А самый хороший был у меня последний танец. Когда «Сталин» подорвался, а я в залив сиганул… тут она подплыла… я ее облапил, а она подбрасывает, подбрасывает… — Кузьмин засмеялся.
— Тебе с бабами всегда везло.
— Везло! — подтвердил Кузьмин и, оскалив зубы, еще пуще захохотал.
Странно и грозно прозвучал его смех в холодном, ледяном погребе, в клубах махорочного дыма, в сумасшедшей этой ночи, подсвеченной пожаром и ракетами, перекрещенной трассами пулеметного огня.
— Кузьмин, останешься за старшего, — сказал Колчанов. — Держитесь, братцы. Мы за вами вернемся. Пошли, Цыпин.
Они выбрались из погреба. Тут стоял Ваня Деев в отрытом в снегу окопе. Молодое, безусое и безбородое лицо его, стянутое по бокам ушами шапки, было обращено к северу, к немецким позициям. Оттуда продолжали бить пулеметы, простреливая поле от сарая до погреба.
— Не спят фрицы, — сказал Ваня Деев. — А вы пошли? Ну, счастливо.
— Тебя Кузьмин сменит. — Колчанов обнял его за плечи. — Будешь с ним впересменку стоять. А мы вернемся, Ваня.
С неба, пульсирующего розовым светом от догорающего сарая, сыпался негустой мокрый снег. А хутор, совсем уже догоревший, рисовался ломаным черным силуэтом.
Колчанов и Цыпин поползли на юг. Своих ног Колчанов не чувствовал, и это было плохо. Руки болели, острой болью кололо в спине. Он слышал за собой тяжелое дыхание Цыпина, потом перестал слышать, обернулся. Цыпин лежал на боку в снежной борозде, проложенной Колчановым. Пришлось вернуться к нему.
— Ты чего?
— Плечо, — сипло сказал Цыпин. — Болит, спасу нет. Ты иди один, Колчанов.
— Ну нет. Отдохни немного. Вон до кустов доползем, еще метров триста открытых, а дальше встанем на ноги. Лесом пойдем.
Колчанов перевернулся на спину. Мокрый снег холодил лицо, ложился на губы, можно было его слизывать. Похоже, оттепель начинается… Хоть бы ноги выдержали…
Поползли дальше. Ползли долго, с передышками. Ну, вот он, кустарник, подлесок. Можно наконец подняться на ноги. Колчанов сверил с компасом направление к передовой, к той низинке, которая вела к позициям Второй ударной. Пошел, проваливаясь в снег. Плохо шли ноги. Хоть руками их переставляй. Вдруг он, оглянувшись, увидел, что Цыпин стоит, прислонясь к сосне. Черт, да что же это такое? Пришлось сделать десятка два трудных шагов обратно. Цыпин смотрел исподлобья.
— Не пойду дальше, — сказал он. — Не могу идти.
— Я тоже не могу. Надо, Цыпин.
Помолчали. Позади них пулеметы упорно продолжали расстреливать поляну.
— Да зачем тебе надо?
— Что? — не понял Колчанов невнятно произнесенные слова.
— Зачем тебе надо, само, чтоб я с тобой шел?
— Дурацкий вопрос. Вдвоем легче. Больше шансов пройти…
— Нет. Тебе надо держать меня при себе.
— Как это?
— Тебе ж велено, само… присматривать за мной…
— Чего-о? — разозлился Колчанов. — Хватит пороть хреновину! Давай, давай, пошли!
Шагнул было с протянутой рукой, чтобы отодрать этого болвана от сосны, — и отпрянул: Цыпин быстрым движением наставил на него автомат. Лицо его, с черными провалами глаз, с запекшейся кровью на разбитой нижней челюсти, было страшно.
— С ума ты сошел, Цыпин.
Тот ничего больше не сказал. Ствол автомата, черным зрачком уставившийся на Колчанова, слегка подрагивал.
— Ну и черт с тобой!
Колчанов повернулся, пошел, по колено утопая в снегу. Оглянулся — тот все еще стоял, держа его на прицеле. Но, отойдя на полсотни метров, Колчанов потерял Цыпина из виду. Либо деревья прикрыли, либо тот уже пустился по-пластунски обратно. Небо там, над поляной, все еще дрожало и мерцало.
Лес был полон сырым застоявшимся холодом. Ветер раскачивал беспокойные кроны сосен. Никогда Колчанов не чувствовал себя таким потерянным, беспомощным, как в эти часы продвижения по враждебному лесу. Ноги отказывались идти. То и дело приходилось ползти, потом он заставлял себя подниматься. Раза два, наткнувшись на деревья, обнаруживал, что спит на ходу. Или просто теряет сознание.
Еще он помнил, что, пройдя низиной и начав подъем на ее пологий, поросший кустарником склон, слышал немецкие окрики, замирал под беспощадным светом ракет. Ночь гудела ветром, мигала ракетами, стучала пулеметами, забивала снегом беззвучно зовущий рот.