Беспамятство вдруг оборвалось отчетливым матерным словом.
Колчанов раскрыл глаза. Он лежал на дне окопа, над ним склонились две головы в шапках со спущенными ушами. Серые армейские шапки со звездочками, серые шинели — свои, свои!
— Свой я, — разжал он губы, замкнутые холодом и отчаянием. — Свой… с десанта…
— Я ж говорю, с десанта он, — сказал один из солдат.
А второй:
— Мы тебя, парень, чуть не пришили мордой к снегу, когда ты на дозор выполз. Кричим тебе, кричим, а ты, твою мать, ползешь, как танк.
Потом, в землянке, где на ящике тускло горела коптилка — фитиль в снарядной гильзе, — Колчанова допрашивал майор с усами, как у Буденного, а другой офицер, врач, наверное, или фельдшер, осматривал, качая головой, его разутые бесчувственные ноги. Колчанов коротко рассказал о гибели десанта, потом попросил достать из слепцовского планшета карту.
— Карандаш дайте, — сказал он майору.
Язычок коптилки колебался от его простуженного дыхания. Колчанов помнил то место на карте, которое ему показывал старший лейтенант Малков. Нашел тот хутор, обвел карандашом лесную поляну, начертил на ее северной опушке новый немецкий рубеж. И поставил жирный знак умножения на месте погреба, где ждали помощи последние десантники. Настойчиво объяснил, прочертил на карте, как туда пройти.
— Что ж, — отрывисто сказал майор. — Пошлем разведчиков.
Его лихие усы, рыжие в свете коптилки, занимали чуть не половину худого лица.
— Как же получилось, товарищ майор, — сказал Колчанов, болезненно моргая. — Как получилось, что мы пробились… и к шоссе, и к железной дороге… а ваши навстречу не вышли…
— Не твоего ума дело, сержант, — сердито оборвал майор и, надев шинель, шагнул к выходу из землянки. Но вдруг остановился, сказал, полуобернувшись: — Части Шестьдесят третьей дивизии атаковали четырнадцатого. Атаковали пятнадцатого. Были отброшены. Разведрота трижды пыталась. Пройти немцам в тыл пыталась. Чтоб найти десант. Не вышло. — Снова майор направился к выходу и снова остановился. Повысил голос: — Понял, сержант? Против нас не слабаки воюют. Но все равно! Станцию возьмем, дорогу перережем!
Понял, понял, тупо подумал Колчанов. Как не понять… Потом, уже в медсанбате, где врачи занялись его ранами и обмороженными ногами, давешний майор с буденновскими усами, пришедший за дополнительными сведениями о десанте, так ответил на вопрос Колчанова в отрывистой своей манере:
— Ходили туда разведчики. Следующей ночью. Рубеж немецкий там есть, точно. И погреб. Но в погребе не нашли никого.
Часть третья
КАФЕ «ЛАДЬЯ»
1
Лёня Гольдберг вошел в директорский кабинет со словами:
— Хочу тебя порадовать. К нам приехал Боо Боо.
— Кто это? — Владислав Масловский поднял голову от бумаг.
— Как, ты не знаешь? — притворно удивился Лёня. — Все газеты пишут: приехал посол Камеруна Боо Боо.
Владислав потрогал свои пышные, толстые, как у Конан Дойла, усы, будто приклеенные к узкому бледному лицу. Он их отрастил в последнем рейсе назло мерзавцу капитану.
— Мы давно его ждали. А теперь я тебя порадую. Вчера приходили сюда двое. Один вроде спокойный, второй волком смотрит, а говорит — как режет. Я-то подумал, они от Сидоренки пришли, мы ж по телефону условились. Прошу, говорю, садиться, господа, вы от Тихон Васильича? Тот, что постарше, отвечает вежливо: «Мы не знаем Тихон Васильича. А знаем, что ваше кафе грозятся разбить». — «Как это разбить?» — спрашиваю. «Люди грозятся, а мы, — говорит, — хотим вас охранять…»
— Понятно, — сказал Лёня Гольдберг. — Сколько потребовали?
— Я им говорю — спасибо, но мы не нуждаемся в охране. Тут второй глазами — зырк, а глаза бешеные и, знаешь, такие… близко посаженные… «Если, — говорит, — откажетесь, вашу забегаловку разнесут на хер. А с нами надежно. Выкладывай, — говорит, — тридцать кусков щас, а потом каждый квартал».
— Забегаловка! — Лёня хмыкнул. — Ну? Ты вышвырнул их?
— Сказал, чтоб проваливали, здесь они ничего не получат. Они — матюгаться, да я ведь тоже умею. Ушли с угрозами. «Завтра, — говорят, — придем, и если не выложишь, будет плохо». Думал позвонить в милицию, но решил дождаться твоего приезда.
— Правильно сделал. Какая милиция? Охрану же нам не поставят. Что мы, три мужика, не отобьемся от этих сволочей?
— Да кто же знает, сколько их придет.
— На окнах у нас решетки. Данилыча попросим приглядывать у дверей.
— Если Данилыча за вышибалу, кто подавать будет посетителям?
— Я стану за официанта. Делов! Может, Марьяна ваша приедет, поможет.
— Нина запретила ей бегать в кафе.
— Да? — Лёня качнул головой. — Ладно, обойдемся. Теперь смотри, что я привез. — Он подсел к Владиславу и развернул листок. — С молоком и овощами порядок, взял по договорной цене, а вот с мясом плохо. Черт знает, что творится. В одних хозяйствах скот и не мычит, в других забивают на продажу, но требуют тридцатку за кило.
— Мы больше двадцати не потянем. У нас в день самое малое уходит…
— Знаю, знаю. — Лёня закурил. — Я и не взял. Придется с Ропшей проститься, Влад.
— Как это проститься? У нас договор с совхозом.
— Им не деньги нужны. Поставьте нам, говорят, кровельное железо — тогда дадим мясо.
— Подадим на них в суд.
— Пока будешь судиться, у нас посетители помрут с голоду. Что будем делать без мясных блюд? Без фирменного пирога? За Ропшей есть такая Бегуница, там, говорят, можно еще взять мясо по пятнадцати рэ. Завтра туда поеду.
Он, молодой Гольдберг, день-деньской мотался по области на своем «Москвиче», закупал продукты. С самого начала, когда Владислав Масловский задумал это кафе и позвал Лёню в компаньоны, знали, что затевают хлопотное дело. Но оно оказалось во сто раз труднее, чем думали. Крутиться приходилось между ценами, налогами и платежами по кредитам, как неразумному кенарю, случайно вылетевшему из клетки и спасающемуся от прыгучей кошки.
Чего стоила одна только очистка полуподвала, загаженного многолетним складом вонючих химикатов! Три месяца трудились как ломовые лошади, вывезли всю гадость, вычистили, настелили новый пол, покрасили стены в желто-черную клетку. Такая была идея: шахматное кафе «Ладья». Чтобы, как во времена Стейница, собирались по вечерам и играли шахматисты. Сам-то Владислав играл так себе, а вот Лёня унаследовал от отца шахматную силу. Правда, не дожал до мастера, ходил в кандидатах. Ему вот чего недоставало: усидчивости. Всякое дело хорошо начинал, азартно, и уверенно шел к успеху — вдруг надоедало, все бросал и устремлялся к чему-то другому. Словно дразнила его радужными перьями неуловимая жар-птица.
Он над собой посмеивался: «Я — несостоявшийся человек». Лёня Гольдберг в институте слыл математической головой, вдруг оборвал учение, умотал в экспедицию на край света… загремел в армию… Потом была бурная любовь, скоропалительная женитьба… Однако спустя три года Лёня семью не удержал: Ирочка ушла к модному художнику-модернисту, вскоре уехала с ним насовсем в Америку и дочку увезла. Искусству и Лёня был не чужд — рисовал карикатуры, писал в клубах — для заработка — панно и портреты, но художником-профессионалом не стал.
Очень огорчал Леонид родителей. Отец умер, так и не дождавшись увидеть сына хорошо устроенным. Затея с кафе отцу не нравилась. «Владельцы кафе все-таки в потертых джинсах не ходили», — иронизировал он. «Это верно, папа, — отвечал Лёня. — Вот дело наладится, я куплю хороший сюртук и штаны со штрипками». — «И пузо отрасти, — советовал старший Гольдберг. — И по пузу — золотой бамбер». У отца с детства было четкое марксистское представление о буржуях.
Около трех часов стали съезжаться служащие кафе. Приехал повар Богачев — маленький, толстенький, с выпученными глазами. Он раньше плавал вместе с Владиславом на теплоходе «Сызрань» и считал себя знатоком международных отношений, особенно японских дел. «Сызрань» действительно в Японию ходила часто, на стоянках общительный Богачев любил разговаривать с тамошними докерами, разъяснял им правильную советскую политику. Повар он был хороший, и тут, в кафе «Ладья», куда его пригласил бывший судовой доктор Масловский, Никита Богачев освоился быстро, придумывал затейливые салаты и жюльены.