— Тебе правда нравится, Лёня?
— Ты молоток! — Он по-приятельски хлопнул Марьяну по плечу и пошел в зал.
Владислав за стойкой бара недовольно топорщил усы. Леонид ему коротко сказал о телефонной угрозе и устремился к новым посетителям. Гости прибывали, почти все места уже были заняты.
Один из новоприбывших, плотный редковолосый блондин лет сорока с одутловатым красным лицом и бледно-голубыми глазами, пришел недавно с сотоварищем, дылдой в клетчатом костюме. Оба явно поддатые, они сели за столик, за которым сидела немолодая пара, уже приступившая к десерту — кофе-гляссе.
Лёня подошел, протянул блондину меню, сказал дежурную фразу:
— Добро пожаловать. Рекомендую фирменный мясной пирог.
Блондин уставился на Лёню:
— Это вы владелец кафе?
— А в чем дело? Такие вопросы в меню не входят.
— А то, что не имеете права, — повысил голос блондин. — Школьницу заставляете официанткой… Ей уроки учить, а не бегать тут…
— Вы пьяны, гражданин! Уходите из кафе!..
Скандал быстро нарастал. Немолодая пара, не допив гляссе, спешила рассчитаться. Из табачного тумана глядели любопытствующие лица. К столику направился Владислав. И уже бежала сюда Марьяна.
— А ну, пойдем отсюда! — Блондин, поднявшись, схватил ее за руку. — Нечего тебе тут…
— Перестань, папа!
Марьяна выдернула руку. Блондин покачнулся, ударился боком о стол, там попадали бутылки, упала и разбилась тарелка.
— Товарищ Бахрушин, — сказал Владислав, — прошу, успокойтесь…
— Я те не товарищ! Я т-те покажу, полячишка! — закричал блондин и, коротко размахнувшись, двинул кулаком.
Владислав отшатнулся, удар скользнул по уху. Марьяна завизжала. Лёня ребром ладони ударил Бахрушина по сгибу руки, тот вскрикнул от боли, бросился на Лёню, клетчатый сотоварищ тоже, и произошла бы драка, если бы на шум не подоспел Данилыч. Втроем повели упирающихся, сопротивляющихся Бахрушина с сотоварищем к выходу — и вытолкали. Те с бранью ломились обратно, но Квашук стоял в дверях как скала, не пускал, грозил вызвать милицию.
В свете фонаря косо летели крупные хлопья снега.
Возле кафе стояло несколько машин, ближе всех — «Жигули» светло-капустного цвета, в них темнели фигуры седоков, а за ветровым стеклом висела куколка — ярко-оранжевый олимпийский мишка.
Бахрушин с сотоварищем, пошатываясь, побрели к черной «Волге». Хлопнули дверцы.
Марьяна с Леонидом быстро сменили скатерть на залитом вином столе, вынесли тарелочные осколки.
— Так это твой отец? — спросил Лёня.
— Да. — Марьяна, расстроенная, перед зеркалом поправляла прическу. — Годами сидел в Будапеште, будто и не было его никогда. А теперь…
Пол-одиннадцатого Владислав напомнил гостям, что ровно в одиннадцать кафе закрывается. После закрытия прибирались и около полуночи покинули заведение. Никите Богачеву было тут близко, три автобусных остановки. А вот Виктория Викентьевна жила далеко, в Автово. Обычно Владислав на своей машине отвозил маму, потом уж с Марьяной домой. А тут Марьяна сказала:
— Влад, знаешь что? Лёня повезет Данилыча, а он у Витебского вокзала живет, оттуда десять минут по Загородному до нас. Так я лучше с ним поеду, чем колесить с тобой. Лёнечка, отвезешь меня?
— Ну, конечно.
Ленинград в этот поздний час был безлюден. Его словно вымел норд-вест, с мокрым снегом ворвавшийся в город. Редко-редко горел свет в окнах.
Лёня включил в «Москвиче» печку. Трудолюбиво пощелкивали «дворники». Марьяна — пушистая Снегурочка на заднем сиденье — жаловалась на отца:
— …Вернулся из Будапешта и покоя не дает. Заботу проявляет, хочет, чтоб я непременно поступила в МГИМО. А зачем мне это? Дипломатом я не стану. Нету у меня такого призвания. Не хочет понимать. У меня, говорит, там связи… Ужасно неприятно, что он пьет.
Остался позади Обводный канал, черный, мрачный, озябший.
— Данилыч, — покосился Лёня на Квашука, — верно Никита говорит, что ты ходишь к Самохвалову в Румянцевский сквер?
— Ну, был раза два, — неохотно ответил тот.
— К Самохвалову? — Марьяна подалась вперед то ли от удивления, то ли от толчка машины. — Ведь он фашист!
— Да какой фашист? Если требует, чтоб русских не обижали, что ж тут плохого…
— Он кричит, что Россию загубили евреи!
— Ты что, слушала его самого?
— Нет, конечно. Наши мальчишки в школе говорили.
— Мальчишки… — Квашук хмыкнул. — Самохвалов про сионистов излагает.
— Что ж ты, Данилыч, — сказал Лёня, — работаешь у еврея-кооператора? У погубителя России?
— Да что ты привязался? — Квашуку разговор был явно неприятен. — Ты-то не сионист.
— Сионисты — это которые агитируют уехать в Израиль. А я не собираюсь.
— Ну и все!
— Все, да не совсем. Те, кто шумят в Румянцевском, считают — раз еврей, значит, сионист.
— Я-то так не считаю. На том углу останови, мне недалеко тут…
Марьяна пересела на переднее сиденье. Машина понеслась дальше по Загородному проспекту, слабо освещенному фонарями с налипшим снегом.
— Вот не думала, что он к фашистам бегает, — сказала Марьяна. — У них же вывихнутые мозги. А Данилыч вроде нормальный, не упертый.
— Ладно, черт с ним. — Леонид произнес патетически: — Белый снег над Невой, над моей головой…
— Ой-ой, не надо так! — Марьяна руками в белых варежках на мгновение прикрыла уши.
— Да я ж не в обиду, Мари. По-моему, песню ты сочинила — вполне.
— Тебе правда нравится? Ой, я рада. Нет, ты не думай, я не строю иллюзий. Знаю, мне еще далеко…
— Ты что же — пойдешь в барды? Не будешь в институт поступать?
— Буду, наверное. Мама и Влад просто не поймут, если я… Хотят, чтоб непременно в мединститут. Мама уже присмотрела преподавателя, который готовит по биологии. А меня биология — ну, совершенно не интересует! — Она сделала обеими руками отстраняющий жест.
— Тебе — знаешь что? Надо бы взять уроки по вокалу. Голос поставить.
— Лёнечка! — Марьяна засмеялась. — Один ты меня понимаешь.
— Поживешь с мое, тоже поймешь, что к чему.
— Ах-ах, старичок нашелся!
— Сравнительно с тобой — точно, старичок.
— Глупости какие! Просто у тебя опыта жизни больше, а так… — Она умолкла, вдруг сделавшись задумчивой и печальной.
— Что — так? — спросил Лёня.
Вместо ответа она прочитала нараспев:
Ревнивый ветер треплет шаль.
Мне этот час сужден — от века.
Я чувствую у рта и в веках
Почти звериную печаль.
— Опять Цветаева твоя любимая?
— Кто ж еще. Лёня, не проскочи мой подъезд.
Он остановил машину. Марьяна не торопилась вылезать. Она посмотрела на Лёню, и было нечто вопрошающее в ее взгляде.
— Утром опять покачу в область, — сказал Лёня. — Продукты покупать. Ты перед сном помолись, чтоб дороги снегом не завалило.
— Помолюсь, — ответила она серьезно.
Теперь, когда машина повернула обратно, снег летел поперек ветрового стекла. Город, погасив огни в домах, погружался в зимний сон.
Зимний сон! Память как бы прокрутила ленту жизни лет на двадцать назад: вертолет вылетел из Оймякона, внизу простерлась необжитая ледяная страна, увенчанная белыми зубцами хребта Черского, — страна вечной зимы, словно приснившаяся в фантастическом сне… Белое безмолвие… Мальчишка, начитавшийся Джека Лондона, удрал из института в экспедицию. «Волк был терпелив, но и человек был терпелив не меньше…» Нет, все было по-другому, без волков, — плановая экспедиция, карабканье по диким нагромождениям скал вдоль берега Индигирки, тяжесть теодолита, рвущая жилы. Зато однажды на исходе ночи, высунув голову из спального мешка, увидел рядом с солнцем, низко стоящим над горизонтом, еще три солнца…
Многие ли видели ложные солнца? — думал Леонид, гоня машину по ночному Питеру. А я видел. Я прошел тропой ложных солнц… Иногда я ощущаю себя таким бывалым, пожилым… хоть сорок два — не так уж много… но все же это не восемнадцать, как тебе… как тебе…