Самохвалов продолжал выкрикивать, подвывая и приподнимаясь на носках ботинок в конце каждой огнедышащей фразы:
— Еврейской мафии сегодня принадлежит восемьдесят процентов мирового капитала! Теперь они хотят зацапать природные ресурсы России, принадлежащие русскому народу! Они используют в своих преступных целях гласность и так называемых демократов. Демократы — это пособники сионистского фашизма…
— Надо же, восемьдесят процентов, а им все мало! — ужаснулась Зоя. — Шеф говорил, Самохвалов — кандидат философских наук. А раньше служил во флоте. А вы, Алексей, где работаете?
Почему-то Квашук постеснялся сказать про кооперативное кафе.
— Я? Так я тоже флотский, — ответил он.
Митинг подходил к концу. Самохвалов призвал записываться в отряд самообороны, чтобы бороться с сионизмом и кавказскими спекулянтами. Накричавшаяся толпа пришла в движение. Одни устремились к эстраде, с которой соскочили двое-трое молодых людей и начали записывать новоявленных борцов в тетрадки. Другие — более благоразумные, что ли, — потекли к выходу.
Квашук вышел из сквера вместе с Зоей и ее подругой. Донжуанский опыт подсказывал ему план дальнейших действий: надо пригласить девиц прогуляться, благо сегодня выходной, воскресенье, с заходом в кафе-мороженое. А там — назначить этой, курносенькой, свидание.
Но тот «Жигуль» капустного цвета почему-то вцепился, как заноза, в его мысли. И, выйдя из сквера, Квашук произнес совершенно несвойственные ему слова:
— Ну, девушки, вы на троллейбус? Пока, до свидания.
— Пока, — сказала Зоя.
В ее быстром взгляде Квашук успел прочесть недоумение. А Рита, лучшая подруга, посмотрела на него, будто он и был сбежавшим евреем-кинооператором.
С сердечной улыбкой Квашук сказал:
— Встретимся тут в следующее воскресенье, да?
Он прошел в боковую улочку, где стояли автомобили, и, закурив, стал прохаживаться взад-вперед. Вскоре появился Самохвалов в черной флотской фуражке с «крабом». Его сопровождала свита, не меньше дюжины крепких молодых людей. Все они расселись по машинам, взревели заводимые моторы.
В «Жигули» капустного цвета сели трое. Один был в серой шапке и кожаной куртке, второй, черноусый, — в сине-красной нейлоновой куртке и лыжной вязаной шапочке с многажды повторенным по обводу словом «ski». Оба были цыгановатого вида, с узко посаженными глазами. Третий — длинный, в огромной желто-мохнатой шапке и зеленой куртке. Переговариваясь, посмеиваясь, они сели, хлопнув дверцами, в «Жигули» и уехали, сразу набрав большую скорость.
Квашук проводил машину задумчивым взглядом. Потом щелчком отбросил окурок и потопал к троллейбусной остановке.
8
Вечером того же воскресного дня Нина провернула через стиральную машину груду белья. Уставшая, в цветастом халате, с небрежно заколотой золотой гривой, она вошла в большую комнату. Там Марьяна сидела, поджав ноги, в уголке дивана, смотрела телевизор. Ящик извергал модную дикую музыку. Громыхали электроинструменты, лохматый юнец в расстегнутой до пупа рубахе дурным голосом орал одну и ту же фразу: «Но все проходит, как с гуся вода».
— Марьяна, повесь белье, — сказала Нина, опускаясь в кресло. — Меня уже ноги не держат.
— Хорошо, мама.
Марьяне было неприятно, что мать постоянно недовольна ею. Так хотелось быть послушной дочкой, ни в чем не перечить. Она побежала в ванную, схватила таз с горой белья и устремилась в лоджию — развешивать.
— Но все проходит, как с гуся вода, — в двадцатый раз проорал лохматый.
Нина подошла к ящику, переключила на другой канал — лысоватый дядька в очках талдычил что-то об Ираке. Еще щелчок — на экране перемигнуло, — ага, фигурное катание. Ну, это еще можно смотреть.
Марьяна быстро управилась, вернулась на свое место в уголке дивана, принялась со знанием дела комментировать: аксель у этой пары ничего, а двойной тулуп они не тянут.
— Ну хорошо, — сказала Нина из мягкой глубины кресла. — Тулуп тулупом, а я хотела бы знать, когда ты начнешь заниматься биологией. Я же договорилась с Краснухиным…
Марьяна вздохнула. Не хотелось опять начинать долгий, нудный разговор. Но что поделаешь…
— Мама, — сказала она с самой задушевной интонацией, на какую была способна. — Ну не хочется мне в медицинский. Ты пойми, пойми! Нет у меня призвания.
— Тут не нужно призвание, Марьяна. Достаточно простого чувства ответственности. Ты любишь детей, вот и выучишься на педиатра. Ты познаешь огромную радость…
Марьяна слушала, не перебивая. Пусть мама выговорится, пропоет очередной дифирамб медицине. Только бы не сорвалась в крик, в слезы… От постоянного общения с невротиками она и сама стала… ну, очень нервной…
— Должна наконец понять, — продолжала Нина, — что нужно иметь крепкую профессию. Сочинять песни — это не профессия. Сочинительством можно заниматься между прочим. В конце концов, и твой любимый Розенбаум начинал как врач.
— Да, — подтвердила Марьяна, — Булгаков тоже был в молодости врачом. И Чехов. И Вересаев.
— Ну, вот видишь…
— И Влад был врач, прежде чем стать владельцем кафе. Какой же смысл обучаться медицине, чтобы потом забросить?
— Влад, прежде чем открыть кафе, прожил долгую трудовую жизнь, — повысила голос Нина. — Ты не смеешь его осуждать!
— Да я не осуждаю…
— Не осуждаешь, так рассуждаешь. Как будто ты самая умная, умудренная опытом жизни. А ты всего лишь школьница и к тому же двоечница. С тебя все, как с гуся вода!
— Вы с Владом сговорились, да? — рассердилась Марьяна. — Тычете под нос эту двойку. Да исправлю я ее, исправлю! Хотя математика не поможет мне приобрести опыт жизни… Мамочка! — спохватилась она. — Не раздражайся, если я резко… Ну хорошо, согласна, надо заиметь профессию. Но почему ты не хочешь понять, что не люблю, ну не люблю я биологию, не хочу изучать медицину… Мама, знаешь что? Буду поступать в университет на филфак.
— Филологический факультет? — переспросила Нина. — Это ты сейчас придумала?
— Да нет же, я об этом уже давно…
— Марьяна, это действительно то, что тебя привлекает?
— Да, да! Чем плохо гуманитарное образование?
Марьяна видела, как матери трудно освоиться с мыслью о филологическом перевороте. Да и она сама, по правде, до этого вечера всерьез не думала о филфаке — так, проскальзывала иногда мыслишка, что надо бы литературу изучить систематически, а не так, как она это делала, безалаберно читая попадающиеся под руку книги, главным образом томики поэзии.
И они, мать и дочь, углубились в свои мысли, рассеянно глядя на экран на нарядные пары, скользящие по льду. Потом проскакали по экрану лошадки, начались «Вести», опять про Ирак, про Кувейт, американцы везут и везут в Саудовские пески боевую технику и крепких, сытых солдат.
Какая странная штука — жизнь, думала Марьяна. Почему-то непременно надо заниматься не тем, чем хочется. Для накопления опыта? Да зачем это? Вон Лёня, что только не перепробовал — был в экспедиции, на военной службе, а потом и спорт, и художество, и черта в ступе — и все для того, чтобы его подстерегли в подъезде и едва не проломили череп? Люди подстерегают друг друга, чтобы отнять… отдубасить… заставить жить не так, как тебе хочется… Вот было бы здорово, если мы появлялись на свет уже с опытом жизни… умудренные… Это тема… тема для песни…
Влад Масловский приехал около полуночи.
— Чего не спите, полуночницы? — Он упал в кресло, вытянул усталые ноги в тапках. — Нет, Нина, чаю не хочу. Кефиру бы выпил.
Марьяна побежала в кухню к холодильнику. Принесла отчиму чашку с кефиром. Влад выдул ее, не отрываясь.