— Что за чушь ты несешь? — возмутился Саша. — Если кто-то из евреев провинился, значит, виноваты все?
— А ты кто такой? — Девица уставилась на него круглыми глазами. — Ребята, что за экземпляр у нас появился?
— Он с физмата, — сказала маленькая девица в очках. — В эн-эс-о вечно обсуждают его рефераты.
Тут дверь распахнулась, из аудитории вышла Лариса, раскрасневшаяся, в черном свитере и серой юбке. Подруги кинулись к ней: ну, как?
— Четверка, — сказала она. И удивленно взглянула на Сашу, обдав голубым сиянием: — Акуля, ты что тут делаешь?
— Ай-яй-яй, четверка, — сказала девушка с желтой косой. — Такая отличница-разотличница, и вдруг — четверка!
Саша помог Ларисе отнести в библиотеку книги. По дороге рассказал о давешнем разговоре под дверью аудитории.
— …будто у твоего отца родня в Москве — те самые Коганы…
— Это Дашка сказала?
— Ну, у нее коса вокруг головы.
— Даша Царькова. — У Ларисы над переносицей, на белом лбу меж черных кудрей, прорезалась горькая складочка. — Мы были подруги на первом курсе. А потом… — Она помолчала. — У нее мама начальница, работает в горкоме. Спасибо, Акуля, что помог.
— Ты теперь домой? Можно я тебя провожу?
По дороге говорили о всяком, избегая главного, что тревожило душу. Скоро прилетит из Ленинграда на каникулы Валера, говорила она, у него там здорово идут дела, отличился на соревнованиях в Праге, и, представь, хотят включить его в сборную СССР по гимнастике.
Каникулы шли невеселые. Опять болела мама, кашляла с кровью. Саша мотался по квартирам учеников. Третьего февраля его позвал на день рождения бывший одноклассник Петя Сорокин, заядлый шахматист и спорщик. Пока собирались гости, Петя блицевал с Сашей, сыграли несколько пятиминуток и успели разругаться: уж очень азартно играл Петя, очень не любил проигрывать. Собралось человек двенадцать, заявился и Валера Трофимчук, но почему-то без Ларисы. Саша стиснул ему руку:
— Ну, как ты?
— Да вот, догуливаю каникулы, — сказал Валера с белозубой улыбкой. — Послезавтра улечу в Питер.
Он был хорош — стройный, с вьющимися русыми волосами.
— Ты, я слышал, отличился в Праге?
— Было, — кивнул Валера. — Я, может, в июне в Швецию поеду.
— Молоток. А где Лариса?
— Не знаю, — отрывисто бросил Валера. — Дома, наверно.
Дома так дома. Ему-то, Саше, что за дело до этой парочки? У него свои заботы: исследование, начатое с Орличем, сдвинулось с мертвой точки. Вот что значит нестандартная мысль…
Он торопился к знакомой машинистке, которая перепечатывала его статью — текст между уравнениями и формулами. Был ранний вечер с тихим снегопадом, только что на улице Дрелевского зажглись подслеповатые фонари. Саша как раз проходил мимо подъезда дома, где жила Лариса, а навстречу шли две темные фигуры, большая и маленькая. Когда поравнялись, Саша узнал в той, что побольше, Ларису. Она ответила на его приветствие и, не задерживаясь, прошла мимо.
— Постой! — сказал Саша. — Давай поговорим, что ж ты так…
Она остановилась. Ее меховая шапка, облепленная снегом, была надвинута на глаза.
— Это моя сестра, — сказала Лариса. — Она во второй смене, очень неудобно.
Сестра, румяная и, в отличие от Ларисы, темноглазая, посмотрела на Сашу без особого интереса и, взмахнув портфелем, юркнула в подъезд.
— Ты ее провожаешь? — спросил Саша.
— В школу ходит сама, а из школы — я ее встречаю. Какие-то мальчишки ее обижают. Кричат ей «жидовка»… Ну, я пойду.
— Лариса, минутку. Как твой отец?
— Папа болеет.
— Они не имели права уволить его. Надо обжаловать! Это произвол неумных людей.
— Обжаловать! — Лариса улыбнулась как бы через силу. — Ты, Акуля, какой-то… не от мира сего… Люди перестали с нами здороваться. Даже друзья боятся звонить.
Помолчали. Снег тихо касался их лиц.
— А как Валера? Звонит из Питера?
— Нет, — сказала Лариса. — Мы разводимся.
— Да ты что? — вскричал Саша.
— Я уже подала заявление. Он не возражает. Оставил бумагу, чтобы рассматривали в его отсутствие. Вот так, Акуля. — Опять она невесело улыбнулась. — Сходила девушка замуж.
— Лариса, — сказал он. — Я очень, очень сочувствую.
Она всмотрелась в Сашу из-под надвинутой шапки, белой от снега.
14
Квартира в доме близ речной пристани вставала рано. Топали по коридору, возле уборной ворчали, что кто-то долго сидит, доносились голоса из кухни. А в то утро, холодное и туманное, еще далекое от рассвета, в комнату Акулиничей постучали. Саша вскинулся на своей скрипучей кушетке:
— Кто?
— Вставайте! — услышал высокий голос Складышевой. — Сталин умер!
Саша, быстро одевшись, выскочил в коридор. Дверь в комнату соседа, отставного майора, стояла настежь, оттуда доносился исполненный печали голос Левитана:
— …с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался председатель Совета министров Союза ССР и секретарь…
Почти все жильцы квартиры стояли тут — кто в халате, кто в трусах и майке, в тапках на босу ногу. Майор, трезвый, с красным мрачным лицом, стоял навытяжку перед своим приемником. На нем была мятая пижама.
— …Имя Сталина бесконечно дорого для нашей партии, для советского народа, для трудящихся всего мира…
Складышева, обливаясь слезами, тоненько простонала:
— Ой, беда-а-а…
— …Привел советский народ к всемирно-исторической победе социализма…
— Как же без него-то теперь… — сказал кто-то плачущим голосом.
У Саши тоже шли слезы. Как же теперь… что же будет с нами?..
В тот день был траурный митинг в актовом зале института. От подступавших слез прерывались речи ответственного человека из горкома, и ректора, и студентов-активистов.
С детства было привычно: Сталин в Кремле, во главе государства, указывает путь и печется о народе. Казалось, так будет вечно. Как же теперь жить без него? Пугающее своей неизвестностью — как вновь открытый нежилой материк, — наступало Время После Сталина.
Вечером, накрывая ужин, Майя поставила на стол бутылку плодово-ягодного вина.
— Хочешь выпить за упокой его души? — спросил Саша.
— За Антихриста не пьют, — громким шепотом сказала Майя.
Саша смотрел на мать удивленно. Что-то в ее облике было новое. Свои седеющие волосы, обычно стянутые в узелок на затылке, она распустила, теперь за ушами как бы торчали, топорщились сизые крылышки. Тощее, почти бесплотное тело облегало ее единственное нарядное лиловое платье, перешитое из давнего, довоенного. Саша вдруг увидел еще не старую женщину, красивую внезапно вспыхнувшей последней красотой.
Он налил вино в стаканы.
— За что же ты хочешь выпить?
— Может быть, — тихо сказала Майя, и глаза ее блестели странным блеском, — может быть, — с силой повторила она, — теперь придет кто-то подобрее, и отворятся застенки, и отступит ложь. — Она подняла свой стакан. — Вот за это.
Этот тост, имевший сладковатый привкус дешевого вина, врезался в Сашину память, как врезался когда-то, лет десять назад, низкий бабушкин голос, произнесший: «Я хочу, чтобы он жил!»
15
Прошла неделя или немного больше после похорон, потрясших страну.
Каждый день в обеденный перерыв Саша высматривал в институтской столовой Ларису. Что-то ее не было видно. В субботу Саша в перерыв поднялся на филфак, разыскал группу, в которой училась Лариса. «Не знаю, — сухо ответил на его вопрос парень с молодыми усиками. — Уже неделю не приходит». — «Лара болеет», — сказала девица в очках, полоснув по Саше любопытным взглядом.
В воскресенье распогодилось, в просветах облаков скромно заголубело небо. Саша решился. Выгладил свой единственный, черный в полоску, костюм из шерстянки — сильно мнущейся материи. Надел желто-зеленую ковбойку. Зеркало отразило его худосочную фигуру, рыжевато-золотистую копну волос, узкое лицо с тускло-синими глазами и большим ртом. «Куда тебе, убогий, до Трофимчука», — вслух сказал он себе и заторопился на улицу. Мать, как всегда по воскресеньям, была в храме. Резкий северный ветер ударил Саше в лицо. Быстрым шагом он направился на улицу Дрелевского.