Вскинулся заяц, а чёрт за ним. Скачут, скачут, пока не потерял чёрт зайца из виду. Давно ли все над Препеляком смеялись, а теперь стал он над самим чёртом потешаться. Стоит Дэнилэ, за живот держится, хохочет над чёртовой глупостью, а тут и чёрт прибегает, весь запыхался:
— Ну и проворен же твой сынишка, правду сказать! Только его поймать изготовился, а он возьми да исчезни из виду, поминай как звали!
— В батьку своего пошёл, маленький, — говорит Дэнилэ. — Ну, так как же, не прошла охота наперегонки со мной бегать?
— Держи карман шире! Лучше давай в борьбе померяемся.
— В борьбе? Что ж, давай, коли жизнь надоела. Эх ты! Слыхал я от стариков, что, мол, черти себе на уме, а погляжу на тебя, чем не круглый дурак? Слушай! Есть у меня дядя, старенький-престаренький. Девятьсот девяносто девять лет ему и пятьдесят две недели. Сможешь его побороть, тогда и со мной потягаешься. Только я так считаю, что утрёт он тебе нос.
С этими словами пошёл он, сделав чёрту знак идти за ним.
Отшельником будучи, в поисках диких кореньев и малины, обнаружил как-то Дэнилэ в глубине леса, под большими камнями, медвежью берлогу. Вот приходят они к той берлоге, и говорит Дэнилэ:
— Здесь живёт мой дядюшка. Входи смело. Он там в золе дрыхнет, нос в головешки уткнул. Говорить только не может, зубы у него выпали тому назад лет тыщу с лишком.
Чёрт, когда делать ему нечего, известно, что делает… входит в берлогу, хвостиком закрученным перед носом у дядюшки водит. Этого не хватало Топтыгину! Как взъярится, как выскочит из берлоги, хвать чертёнка под мышку и так зажал, что из бедного чёрта едва дух не вылетел, глаза на лоб вылезли, словно две луковицы.
— Ну, вот! Не искал беды, а нашёл, — говорит Дэнилэ, поглядывая издали и давясь со смеху.
Извернулся чертёнок, изловчился невесть как — выскочил из лап Топтыгина. Как увидел Дэнилэ чёрта живым-невредимым… кинулся будто вызволять его.
— Оставь, оставь, не прикидывайся! Знал ведь, какой грубиян твой дядя, зачем послал меня с ним бороться?
— А что? Не понравилось? Теперь со мной давай!
— С тобой, и только с тобой, в гиканье будем тягаться. Кто громче гикнет, тому и деньги достанутся.
«Ладно, — думает Дэнилэ, — ужо я тебе гикну!..»
А сам говорит:
— Ну, Микидуцэ, гикни-ка ты сперва, послушаю, как у тебя получается.
Раскорячил чертяка ноги, одну на восток упёр, другую на запад, руками намертво за хляби небесные ухватился, разинул рот шире ворот и как гикнет — содрогнулась земля, ахнули долины, заклокотали моря, и рыбы в них переполошились; чертей из пруда высыпало видимо-невидимо, и ещё немного — раскололся бы свод небесный. А Дэнилэ сидит себе верхом на бурдюке, набитом деньгами, и в ус не дует.
— Ишь ты! Неужто громче не можешь? Вроде тебя и не слышно. А ну, гикни ещё разок!
Гикнул чертяка ещё страшнее.
— Теперь ещё меньше тебя слышу.
Гикнул чёрт в третий раз, да так, что едва не надорвался.
— А теперь и вовсе не слышно… Мой, что ли, черёд гикать?
— Вроде твой…
— Так вот, Микидуцэ! Теперь, когда гикну я, непременно оглохнешь, мозги из башки вылетят. Понятно? Но поскольку я тебе друг, послушай моего совета.
— Какого совета?
— Дай-ка завяжу тебе полотенцем глаза и уши, коли ещё пожить охота…
— Как хочешь и чем хочешь вяжи, только бы не умереть мне!
Стянул Дэнилэ чёрту накрепко глаза и уши полотенцем, будто в жмурки играть, схватил дубину Дубовую (потому что, хоть он и отшельник, Дэнилэ, а всё-таки больше в дубину верил, чем в святой крест) и бац его, чёрта, по правому виску!
— Ой, хватит, больше не гикай!
— Нет, чертяка, шалишь! Ты разве не трижды гикал?
И трах его по левому.
— Ой, ой, довольно!
— Нет, не довольно! — и ещё разок во имя отца даёт.
— Ай, ой! — завопил чёрт. И как был, с завязанными глазами, жалобно стеная, извиваясь змеёй, кинулся в пруд, а там уж поведал самому Скараоскому обо всём происшедшем и что, мол, с этим колдуном шутки плохи.
А Дэнилэ сидит у бурдюка и тяжко вздыхает. Ума не приложит, как бурдюк тот домой доставить. Но вот к нему третий чёрт является. В руках у него булава огромная; грохнул он булавой оземь и говорит:
— Ну, дружище! Теперь погляжу на тебя, каков ты есть. Кто из нас булаву эту выше запустит, тому и деньги достанутся.
— Эх, Дэнилэ, — говорит Препеляк сам себе, — тут тебе крышка. — Но, как говорится, нужда возчика учит.
— Что же, бросай ты первый, чертяка!
Взял чёрт булаву и так высоко подбросил, что и не видать её; лишь через три дня и три ночи упала она со страшным гулом и вошла в землю до самых недр, сотрясая опоры вселенной.
— Теперь ты бросай, — хвастливо сказал чёрт.
— Брошу небось, только вытащи её сперва наверх, чтоб и я кидал, как ты кинул.
Послушался чёрт и вытащил.
— Ну, теперь живее давай, некогда мне ждать.
— А ты потерпи, сатана, маленько, детишки тебя за полу не тянут.
Терпит чертяка, что ему делать? Немного времени прошло, вот и день погас. Небо стоит ясное, звезда со звездой переглядывается; высунул голову из-за холмов месяц, качается в воздухе, озаряя землю.
— Ты чего ж не бросаешь, дружище?
— Сейчас брешу, только заранее тебе говорю, попрощайся с булавой.
— Как так?
— Видишь пятна вон там, на луне?
— Вижу.
— Это братья мои, что на том свете. До зарезу им железо требуется, лошадей подковать. Видишь, как мне руками машут, булаву подкинуть просят.
Сказал и берётся за булаву.
— Стой, голова безмозглая! Булава-то нами от прадедов в наследство получена, не отдадим её ни за что на свете!
Выхватил чёрт булаву из Даниловых рук и во весь дух — к пруду. Бухнулся в воду, рассказал Скараоскому, как едва булаву не загубил. Разгневался Скараоский, вызвал к себе всё сатаньё, топнул ногой.
— Сейчас же, — кричит, — пусть отправляется один из вас и одолеет проклятиями врага нашего!
Предстал перед ним один из чертей, весь дрожит.
— Слушаюсь, ваша низость! Иду выполнять нечистый ваш приказ!
— Ступай! И знай, если справишься, в должности повышу.
Понёсся чёрт сломя голову, в один миг к отшельнику Дэнилэ примчался.
— Слышишь, дружище, — говорит чёрт. — Ты своими бесчестными штуками всё сатаньё растревожил, но уж теперь от расправы не уйдёшь. Давай проклинать друг друга, и кто из нас в проклятьях искусней окажется, тому и достанутся деньги.
И как начал чёрт бормотать, заклинать да клясть, тут же лопнул глаз у Дэнилэ. Бедный Препеляк! Видно, на роду ему было написано искупить грехи и кобылы братниной, и козы, и гусака-жениха, и волов, в лесу загубленных. Отозвались бедняге слёзы гусынь обездоленных!
Господи, немало приходится выстрадать отшельнику праведному, когда удаляется он от суеты мирской, о божественном помышляя. Препеляк-отшельник вовсе теперь рассорился с чёртом… И то сказать, есть ли что на свете чувствительней глаза? Скривился Дэнилэ от боли! Но как ни страдал, а взял себя в руки и говорит:
— Не запугаешь такими уловками, сатанинская нечисть! Будешь пальцы себе кусать, всю жизнь меня поминать.
— Ладно, хватит тебе языком трепать; проклинай скорей, увидим, каков ты мастер.
— А ты взвали-ка бурдюк с деньгами на спину и ступай ко мне домой: не захватил я с собой отцовских проклятий. Понятно?
Сказал и уселся верхом на бурдюк; взвалил его чёрт вместе с бурдюком на плечи, быстрее мысли примчался к дому Дэнилэ Препеляка.
Видят жена и дети Дэнилэ — буйвол летит по воздуху. В страхе пустились наутёк. Стал их Дэнилэ по имени окликать, и они, узнав его голос, остановились.
— Сынки мои милые, бегите скорее, несите сюда проклятия отцовские: чесалку да гребни для пакли!
Стали ребятишки со всех сторон сбегаться, проклятья отцовские несут. Пришёл и на Данилову улицу праздник.
— Хватайте, ребятки, сударика этого, кляните его, сколько влезет, чтоб и ему по вкусу пришлось!
А с детьми, сами знаете, и чёрту не сладить. Навалились всем скопом и давай его драть. Завопил чёрт во всё горло. Еле-еле из их рук вырвался. И как был избитый, изувеченный, о деньгах и думать забыв, наутёк пустился.