Инквизитор вновь ощутил, как шевелятся на его голове волосы. Потом посмотрел на узкий и острый нож, которым очинял гусиные перья для письма. Тот самый, которым он порезал себе руку для создания Кровавой пуповины.
– Артон Веларий? – пробормотал инквизитор, глядя на нож. – Или Марий Ателла? В сущности, какая разница…
***
Антоний Госсен был ошеломлен. Не столько словами командора, сколько тем выражением лица, с которым Гариан сказал их.
– Отец мой, я…, – тут накатившая слабость подломила колени Госсена, и заклинатель упал к ногам Гариана. – Умоляю, не губите меня!
– Что? – Гариан вопросительно поднял бровь. – Ты испугался, брат мой? Ты отказываешься выполнить мой приказ из страха за свою жизнь?
– Отец мой, я всегда служил братству верой и правдой. Но я не могу!
– Чего же проще, брат Госсен? Убей Ателлу, который насмехается над нами и стоит у нас на пути. Пусть он умрет.
– Отец мой, – губы Госсена затряслись, слезы градом покатились по круглым щекам, – не губите!
– Ты отказываешься выполнить волю Братства? Что это значит, Госсен?
– Эта кровь… она пугает меня, отец мой. Убить… нет, нет, умоляю вас, отец мой! – Тут Госсен разрыдался. – Не могу так, нет!
– Брат мой, – инквизитор опустился рядом с Госсеном на колени, обнял его, – на тебе нет греха! Твой грех на мне, ибо я посылаю тебя свершить суд. Его кровь падет не на тебя, а на меня. Никто не осудит тебя, и в анналах Братства ты будешь почитаем вовеки. Возьми этот нож и ступай!
Госсен закивал, глотая слезы, протянул руку. Пальцы у него тряслись, по тучному телу волнами пробегали нервные судороги. Но Гариан не вложил в его протянутую руку нож.
– Впрочем, ты прав, брат мой, – сказал он, с презрением глядя на Госсена. – Ты не готов пожертвовать собой ради Братства. Слышал ли ты эти слова: "Есть ли смысл жить, если тебе не за что умереть?" Их сказал один мудрый человек, умерший много веков назад. Я вижу, что ты не способен выполнить волю Божью и войти в историю. Ты слаб и ничтожен, брат мой.
– Да, да! – всхлипывал Госсен, качая головой. – Я слаб! Я ничтожен! Отец мой, я… я боюсь смерти!
– Я мог бы легко избавить тебя от страха смерти, брат, – Гариан подошел к походному сундуку, отпер его и достал бутылку с монастырским вином и две простые оловянные чашки. – Но сначала я покажу тебе пример истинной веры.
Гариан вытащил пробку из бутылки, налил немного вина в одну чашу, всыпал в нее порошку из мешочка, и позвонил в колокольчик. В шатер тут же вошел прислуживающий командору послушник, юноша лет семнадцати. Смиренно поклонился иерархам и замер, ожидая приказа.
– Сарин, ты готов потрудиться во славу Братства? – спросил командор.
– Да, отец мой, – ответил послушник.
– Хорошо, – Гариан взял чистый листок бумаги, свернул его в трубочку и подал юноше. – После полуночи отнесешь это послание его светлости Ателле во дворец Грейамсвирт.
– Слушаюсь, отец мой.
– Это не все, Сарин. Когда он возьмет послание, ты ударишь его ножом. Ударишь так, чтобы он умер. Ты понял меня?
– Да, отец мой.
– Прекрасно. Вот, выпей, – верховный инквизитор протянул юноше чашу с вином. – Пей.
Послушник выпил. Госсен ощутил липкий темный ужас. Этот юноша уже был мертв.
– Во славу Божью! – сказал Гариан и знаком отпустил послушника. – Видишь, Антоний, этот послушник лучше тебя и меня. Он не рассуждает, и в нем нет страха. Такие как он спасают королевства и создают легенды. Встань же и прекрати дрожать!
– Отец мой, но все знают, что Сарин ваш слуга! Император все поймет, он…
– Император! – Гариан презрительно усмехнулся. – Император не подозревает, что произойдет в ближайшие дни. То, что совершит Сарин, не бросит тень на братство, напротив, послужит нашей славе.
– Ваша мудрость безгранична, отец мой, – Госсен понял, что другой пошел за него на верную смерть, и на смену паническому ужасу пришли великое облегчение и радость.
– Помнишь, мы говорили с тобой о словах пророка Аверия, о башне, которую строит каждый из нас? Мне осталось положить в мою башню лишь несколько камней, и очень скоро она засияет над миром. А твоя башня рухнула сегодня на моих глазах, Госсен, и едва не погребла тебя под своими обломками. – Гариан наполнил вином чистую чашу и ту, из которой только что пил послушник. – Но я прошу у тебя прощения за то, что искушал тебя. Давай выпьем вина в знак нашей любви, а потом ты созовешь братьев в мой шатер для молитвы.
Госсен с готовностью схватил чашу, жадно выпил вино. Гариан лишь пригубил вино. Поставив чашу на стол, верховный инквизитор обнял Госсена и поцеловал в обе щеки.
– Ступай, созови братьев, – шепнул он. – Я буду ждать вас…
Когда заклинатель ушел, Гариан вылил остатки вина из бутылки на снег в углу шатра, спрятал чаши и бутылку обратно в сундук, а после вытащил из поясной сумки несколько темных болюсов и проглотил их.
Эти болюсы были противоядием от растворенной в вине некромантской пудры Серого Братства.
***
На закате было ветрено и морозно, а к ночи началась настоящая пурга. Сильный ветер трепал полотно армейских шатров в имперском лагере у стен Йорхолма, вбрасывал внутрь клубы снега, раздувал угли в жаровнях, и солдаты бранились, разбуженные его ледяными прикосновениями. В завывания ветра вплеталось громкое заунывное пение псалмов на неведомом языке – бывшие в войске Серые Братья собрались в шатре командора и молились.
У главных ворот лагеря закончилась смена постов. Двенадцать закоченевших на ветру солдат едва дождались смены. Разводящий этой смены сержант Бариус Туро слышал, как они между собой переговариваются:
– Ну и погодка!
– Настоящий ад, клянусь Творцом! И это второй месяц весны.
– В Вестриале уже, наверное, стало теплее, а тут… И еще святые отцы что-то распелись не к добру…
– Тихо! – Бариус поднял руку. – Разговоры в строю. Сейчас отогреетесь в шатрах.
Они отошли от ворот не более, чем на двадцать шагов, когда изматывающий ветер внезапно стих. Бариус был удивлен – только что бушевала пурга, ветер сбивал с ног, и ничего невозможно было разглядеть в пяти саженях от себя, а тут вдруг режущая слух тишина, чистое усыпанное звездами небо над головой и полное безветрие. Он оглянулся и увидел, что ворота лагеря, от которых они отошли несколько мгновений назад, распахнуты настежь.
– Что это? – Бариус достал из ножен меч, но каждое движение давалось ему, как во сне. Между тем в створе ворот показалось что-то бесформенное, темное, жуткое.
Сотник хотел крикнуть "Тревога!", но его горло будто сдавило петлей. Новый порыв ветра, куда более свирепого, чем минуту назад, хлестнул его по лицу. Лагерь накрыла волна плотного летящего снега.
Один из солдат, которых Бариус сменил и вел отдыхать, остановился за спиной командира, медленно, будто в раздумье, вытянул из ножен меч и молча ударил сотника в шею. Клинок вошел на пядь в тело, рассекая сосуды, и Бариус, захлебываясь кровью, рухнул в снег.
Убийца тут же упал рядом с ним, сраженный ударами своих же товарищей, однако караульные, бросив посты, кинулись на них, и начался бой. Солдаты легиона "Вестриаль" дрались друг с другом.
В шатрах началась суматоха. Воины хватали оружие, щиты, надевали доспехи, выбегали в ночь, ища глазами напавшего на лагерь противника – и в клубах колдовской метели начинали драться со своими же однополчанами, ослепленные ужасным наваждением. Вьюга становилась все свирепее, и под ее пронзительный вой на снег падали все новые и новые жертвы этой необъяснимой резни. Умирали от ран, от кровотечения – и тут же поднимались с забрызганного кровью снега и нападали на своих товарищей, тех, кто еще был жив. Перевернутые жаровни рассыпали горячие угли, от которых вспыхивал пропитанный варом холст шатров, и ветер перебрасывал пламя дальше, превращая лагерь имперской армии в бушующее пожарище.
Аврий Лулла выбежал на шум из своей палатки: вокруг него тут же начали собираться воины легиона "Вестриаль", оказавшиеся поблизости. Выстроив их клином, Лулла приказал двигаться к воротам, туда, откуда доносились вопли и где метались огни факелов.