Наглая, кистеухая кошатина шмыгнула с ветки на ветку, привлекая внимание настороженного оленя. Что, тебе зайцев мало?! Вертя, как антеннами, короткими рожками, олень озирался по сторонам, мышцы на ногах подергивались от напряжения. Пугливое травоядное в любую секунду готово было сорваться с места. Сейчас или никогда. Короткий сильный хлопок. Я не вижу самой пули, но от переносицы до глазницы оленя кусок кости просто выворачивает наружу. Напряженные ноги судорожно отбрасывают животное вперед и вбок, но это уже рефлекторные движения. Бедная зверюга! Даже не успела почувствовать, как пуля разнесла голову.
Почти синхронно с моим выстрелом прозвучал еще один, будто эхом отразившись от скалистого обрыва. Но нет, в лесу эха почти не бывает. Да и скалистых обрывов тоже в этих краях не сыскать. С ветки на той стороне оврага свалилась рысь. Хищник даже не успел зацепиться когтистыми лапами за ветку, как его буквально сдернуло с мохнатой ели, словно невидимой сильной рукой.
Я резко вскинул голову, вставая в полный рост. У высокой гряды, где начинался овраг, у старого валежника, метрах в сорока от меня, точно так же одетый в маскхалат, поднялся другой стрелок. Уверенно и заученно положив винтовку на сгиб локтя, снайпер направился в мою сторону, по привычке продолжая двигаться, ссутулившись и почти бесшумно.
Откинув с лица тонкую сетку, я сделал два шага навстречу и остановился.
— Имя?! Взвод?!
— Савелий! Второй стрелковый взвод! Старший нянька.
Няньками называли сами себя инструктора, гонявшие новобранцев в Скосаревской крепости. Теперь, когда коротышка вовсе откинул капюшон, я заметил, что он как раз из числа тех ветеранов, которых я отобрал в состав нового диверсионного отряда.
— Давно меня заприметил?
— Никак нет, батюшка. По оленьему следу шел да заметил рысю. Так, думаю, велика, матера, как есть; тоже оленя рыщет. Я, стало быть, за ней. Вот тут и встретились. А когда олень к овражку вышел, так я, пока осмотрелся, глядь — из-под муравейника вроде как кочка шелохнулась, и звук такой, еле слышный, чирк-чирк, будто кто камешки-голыши в руке теребит.
— Смотри-ка ты глазастый, — похвалил я Савелия, но тут же, делая строгое лицо, сказал: — А я уж боялся, спугнешь ты мне ужин. Сопишь, как еж, да чесноком от тебя, заразы, несет за версту.
— Виноват, батюшка!
— Да полно тебе! Взяли зверя. Но впредь учти: дыхание ровней и чтоб никаких резких запахов.
Удачливый стрелок вытянулся в струнку, выслушивая мои поучения, а я для себя отметил, что молодец парнишка. Ведь на самом деле, не произведи он выстрела, я бы так и потопал к убитому оленю, раскрыв себя. Да и тот факт, что от стрелка несет чесноком, я заметил, только когда тот встал подле меня да рот раскрыл. Эх, хорош вояка! Вернемся в лагерь — обязательно отмечу сорванца. Мои слова о том, чтоб был еще прилежнее в учебе и отработке мастерства, стрелок примет буквально и сделает все, проявив немалое усердие. Не зря я из этих увальней выдавливал когда-то мамкино молоко, драл три шкуры, чтоб научились выживать. Вот, во что превратились стрелки колдуна. В полуденной тени, в скошенном поле могут спрятаться.
Олень оказался хорош, килограмм на восемьдесят. Свежевать не стали, на приметном месте у оврага грязь разводить. Решили в лунку обескровить да, подвязав за ноги, на жердине дотащить в лагерь. Убитую рысь Савелий также подвязал за лапы и перекинул через плечо.
— Как в лагерь придем, — наставлял я Савелия, — ты тушу возьми. Собери всех нянек, разделайте оленя. Нам с Черноруком да дворовым вырезки отложите, а остальное себе. Новобранцы небось уж стонут от гречки да квашеной капусты, вот и дайте пополнению косточки поглодать.
— Молодняк ропщет, что скрывать. Один, вон, из черемисов на няньку Фому с кулаками бросился, да куда там. Фома — боярский отпрыск, руками подкову рвет, а тут черемис, недокормыш…
— Вы там полегче, — пригрозил я. — Шибко руки не распускайте. Если кого и наказываете, то аккуратно, чтоб без переломов и выбитых зубов. А то вам, дурням, только дай волю.
— Что ты, батюшка! Мы с ними, как с детками малыми. Когда на собственной шкуре все попробуешь, другому в том же деле зла желать не станешь. Мы, конечно, строги, дело блюдем, но чтоб вот так без нужды лютовать, это ни-ни. А вот за олешка вам спасибо, мы-то сами тоже не жируем. С пополнением за одним столом харчеваться садимся. Редко когда кто из караульных копченой курочкой угостит или денщик хозяйский от вашего стола медку пожалует. Мы прежде, что надо, так на ярмарку ходили торговать. До Пронска через горельник да вдоль болотца полдня ходу. А как ты, батюшка, у нас осел, хорониться стал, так с тех пор до семей нам не дозволено, чтоб слово лишнего не ляпнуть, как бы кто не прознал.
— Не беда, скоро отпустят всех по семьям, только вы тоже языки не распускайте. Незачем родне знать подробности.
— Я, батюшка, — пробасил стрелок, поправив тяжелую жердь с тушей на плече, — в моем селище единый кормилец. До того как меня тебе во служение не отдали, боярин наш брал что только его людишки уволочь могли, епископ приходил с дружиной, последнее уносили. А как только дали мне стрелецкий знак, так я его тут же в печи нагрел да к воротам как тавро приложил. С тех пор на наши дворы редко кто из боярских захаживает. А чернецы те и вовсе носа не кажут.
— Ты же туляк, верно знаю?
— Верно.
— И что бояре тульские? Когда прознали, что ты в моей стрелецкой гвардии?
— Меня-то одного, случись что, и конем потопчут, кто я им? У самих дружины небось не голь. Да только давненько уж ходит слух, дескать, кто стрелка Коваря заобидит, или семью его или двор опорожнит, тому расплата лютая. Явятся к тому в сени все стрелки да спросят за обиды. Думают, да вот даже в моем селище, что на крови мы здесь в стрелецком чине братаемся.
Савелий натужно пер тяжелую добычу, шагал, стараясь выдерживать темп, но при этом, не переставая, трепался без умолку. Его слова, будто репей, цеплялись одно за другое, коряво, криво, перескакивали с темы на тему. Он продолжал говорить, а я себе думал, что, создавая военное подразделение, весьма отличное от прочих, стою у истока некоего мифа. Сами стрелки внутри своей структуры создадут обряды, неписаные законы, о которых мне потом придется узнавать с немалым удивлением. Я в своих мыслях рождаю голую схему, скелет, а уж потом вся эта конструкция обрастает подробностями, слухами, как бы перенимая от людей некое подобие собственного духа. Я планировал только тренировать стрелков. Научить выживать, воевать, умело и слаженно. А вышло, что создал некое братство со своими законами, которых я не писал, с четким разделением, можно сказать, даже иерархией, весьма далекой от всех званий и чинов. Мои стрелки выделялись, пусть еще и не цело, в некую касту военных. Они уже отстояли стороной от бывших своих бояр, обособились от нарождающихся, набирающих все больше силы церквей. Они формировались, росли, переживая внутри себя естественные процессы становления и роста. Мне следовало внимательней отнестись к этому явлению. В конечном счете каста военных может в будущем стать весьма влиятельной силой, способной в корне менять события истории. Как бы там ни было, я не вечен. Случится, что действительно помру, и уже через год даже не вспомнят, что был такой колдун. Но останутся мои дела. Мои достижения стали уже повседневностью и будут передаваться из поколения в поколение, формируя новую картину мира, иную реальность. Вот мое наследие. Вот то, в чем сохранится крупица меня самого. Не в семье, не в детях, а в делах. Но дела, как отпрыски, могут быть худыми, дурными, а могут быть ладными.
— Родня пожаловала! — буркнул я, косясь на то, как Олай старательно сдерживает смех. — Из варяг, нищие да убогие. Шли бог весть сколько, да без ладьи или даже купеческого кнора. Что-то я полон сомнений, Олай.
— Ирмек говорил с ними. После того как передал мне просьбу этой ведьмы повстречаться с тобой, я был вынужден соблюсти предосторожность и сказать, что ты умер. Он ей так и передал. Варяжская гостья не очень поверила его словам и попросила разрешения навестить твой склеп под башней.