2
— Это невозможно дольше терпеть, Карл! Ты должен так или иначе вмешаться и восстановить спокойствие, или мы наживем еще какое-нибудь несчастье с этим дикарем. Этакую обузу навязал нам твой друг! Мальчик упорно твердит, что хочет уехать, и грозит сделать это, если ему не уступят. Он, пожалуй, еще подожжет дом!
Так говорила фрейлейн Фернштейн, сестра хозяина Оттендорфа. Но, по-видимому, она не сказала ему ничего нового, потому что он имел, правда, сердитый, однако никоим образом не удивленный вид, когда ответил ей:
— Ну-ну, авось до этого не дойдет, но, во всяком случае — история пренеприятная. Знай я заранее, какое сокровище посылает нам Гоэнфельс, то отказался бы; но дело в том, что я обещал и должен сдержать обещание.
Такое решение вовсе не успокоило фрейлейн Фернштейн, красивой особы лет тридцати пяти, руководившей домашним хозяйством своего брата-вдовца.
— Он взбунтует нам весь Оттендорф, — продолжала она жаловаться. — Никто из прислуги не хочет иметь с ним дело, потому что он постоянно разгуливает с заряженным ружьем и, того и жди, выстрелит, когда что-нибудь окажется не по его. В день своего приезда он уже забрался в твою комнату и без спроса вытащил из шкафа одно из твоих ружей — он, видишь ли, привык всегда иметь под рукой заряженное ружье.
— Это и видно! Я в жизни не видел, чтобы кто-нибудь так стрелял, — заметил Фернштейн.
— А что он творил сегодня утром, пока ты был в поле! — продолжала его сестра. — Он вывел из конюшни Рыжего, надел на него уздечку и уехал на нем так, без седла. Лошадь к этому не привыкла, стала беситься, подыматься на дыбы, бить копытами. Я в страхе стояла здесь у окна, а люди собрались возле конюшни; мы ждали несчастья. Но посмотрел бы ты в это время на мальчика! Он мучил бедное животное до тех пор, пока оно не покорилось; лошадь дрожала после этого всем телом, а он соскочил на землю и насмешливо крикнул нам, что будет учить нас верховой езде.
— Да, сумасшедшая голова! — согласился Фернштейн. — Жаль, что я отпустил Курта погостить к лесничему, но ведь я ждал Бернгарда только через несколько дней. Секретарь ехал дни и ночи, чтобы поскорее сбыть его с рук; видно, ему пришлось немало вынести дорогой. Впрочем, наш мальчик должен сейчас быть здесь… Да, вот подъезжает экипаж!
Он подошел к окну. Действительно, подъехал Курт; погостив несколько дней у сыновей лесничего, бывших товарищей по играм, он вихрем ворвался в комнату, порывисто обнял тетку и бросился к отцу.
— Вот и я, папа! Бернгард Гоэнфельс приехал? Я так рад, что у меня будет товарищ!
— Немного толку от такого товарища! Мы тут бедуем с этим бесноватым, свалившимся нам как снег на голову. Спроси тетку, она вне себя.
— Это какое-то чудовище! — вскрикнула фрейлейн Фернштейн и опять принялась перечислять прегрешения приезжего. — За два дня своего пребывания в Оттендорфе он успел перевернуть его вверх дном. Будь осторожен с ним, Курт! — закончила она. — Не раздражай его своим всегдашним подшучиванием, а то он накинется на тебя, как разъяренный медведь.
Курт в ответ на это лишь звонко рассмеялся.
— Быть осторожным? Вот еще! Однако мне хочется поскорее посмотреть на это «чудовище». Где именно оно водится?
— Мы отвели ему большую комнату для приезжих, и если только он не сумасшествует где-нибудь на дворе, то сидит там и дуется. Он непременно хочет уехать назад. Ты бы пошел с ним, Карл, ведь они еще незнакомы друг с другом.
— И не подумаю! Дайте мне, наконец, покой! — проворчал Фернштейн, берясь за газету, от чтения которой его оторвали.
— Конечно, папа, я и один потягаюсь с этим северным медведем, — весело воскликнул Курт. — Если я не вернусь, значит, он проглотил меня с кожей и костями, так и знай, тетя! — и он убежал.
Комнаты для приезжих были расположены в другом конце дома. С племянником барона Гоэнфельса несколько церемонились и отвели ему самую большую и красивую комнату с окнами в сад; но гость не оценил по достоинству такой любезности. Когда сын хозяина дома открыл дверь, Бернгард лежал врастяжку на кушетке, положив ноги на покрытую вышитой салфеточкой ручку и вперив взгляд в яркое летнее небо, которое было видно в открытое окно. Он не обратил внимания на вошедшего, хотя слышал, что кто-то вошел.
— Здравствуй! — сказал Курт для начала совершенно миролюбиво, но не получил ответа; молодой Гоэнфельс даже не повернул в его сторону головы. — Спишь ты, что ли? — спросил Курт, запирая дверь и подходя ближе. — Ведь глаза у тебя открыты. Я говорю тебе: «Здравствуй!» Ты не можешь ответить?
— Что тебе здесь надо? — повелительно проговорил Бернгард.
— Смешной вопрос! Я у себя дома, я Курт Фернштейн и только что вернулся из лесничества. Я узнал, что ты приехал. Но ты, кажется, порядочное сокровище!
— Оставь меня в покое! — пробурчал гость.
Однако на Курта это не подействовало. Он стал осматривать его со всех сторон так внимательно, точно какую-то диковинку.
— Тетка права: в тебе есть что-то медвежье, — сказал он, наконец. — А папа зовет тебя только бесноватым. У вас там, на севере, все такие дикие, что, как рассвирепеют, все кругом вдребезги. Мне хотелось бы посмотреть на это, потому я и пришел. Ну, начинай же! — и он, усевшись на стул, положил ногу на ногу и стал ждать взрыва ярости «бесноватого».
Бернгард сначала озадаченно смотрел на него, потом с гневом крикнул:
— Отстань! Убирайся! Я в тебе не нуждаюсь! Я хочу домой!
Это звучало вызывающе враждебно. Мальчики были ровесниками, но Бернгард был на голову выше Курта. Его фигура с могучим торсом дышала силой, но ни одной чертой своего лица он не напоминал того древнего, гордого аристократического рода, кровь которого текла в его жилах, и последним представителем которого он являлся. Правда, эти черты еще полностью не сформировались, что свойственно детскому возрасту, но у него они были другими, грубыми, неправильными, чем у сидевшего перед ним красивого, стройного мальчика, и производили отталкивающее впечатление. Густые белокурые волосы нависали на лоб так низко, что почти совсем закрывали его, а голубые глаза смотрели неприязненно, с угрозой. Кроме того, молодой Гоэнфельс говорил как-то странно, с твердым иностранным акцентом.
— Ты по-немецки и говорить-то, как следует, не умеешь, — засмеялся Курт. — Тебя еле поймешь, а между тем ты родился здесь, в Гунтерсберге, и будешь теперь жить у нас.
— Но я не хочу! — упрямо ответил Бернгард. — Попробуйте удержать меня! Я убегу.
— Убежишь? — переспросил Курт. Это слово затронуло в нем родственную струнку. — Я тоже хочу убежать, только не сейчас — пока меня еще не возьмут на морскую службу. А почему ты хочешь непременно уехать? Тебе у нас не нравится?
— Да, — хмуро ответил Бернгард. — У вас тут невыносимо; ничего, кроме освещенных солнцем полей да скучных жнецов; ни гор, ни леса, ни скал, ни моря, как у нас дома, в моей Норвегии. Там мой дом, и я вернусь туда!
— Скажи-ка это твоему дяде, уж он тебе объяснит, где твой дом. Он сказал, что твое место в Гунтерсберге; а что он скажет, то и будет. Ты его еще не знаешь. Вот мой папа тоже злится, когда я завожу речь о том, что хочу быть моряком, но мне на это наплевать, я знаю, как с ним поладить. А вот с твоим дядей это сложно. В этом ты скоро убедишься.
— Да я знать не хочу ни его, ни его Гунтерсберга! — пылко заявил мальчик. — Я ненавижу их, как и всю вашу жалкую Германию!
— Послушай, это ты оставь! — с гневом перебил его Курт. — Стыдись бранить собственное отечество! Если ты еще раз скажешь…
Он с угрозой поднял кулак, но Бернгард презрительно посмотрел на него сверху вниз.