— Нет, не видала, — с некоторым неудовольствием, как показалось Ялке, отвечала та. — А кто он тебе, брат иль сват? Иль хахаль твой?
— Нет, просто… просто знахарь, — она замялась и закончила нелепо: — Мне он нужен.
— Так ведь это ж Лис! — вдруг ахнула девчонка из прислуги, та самая, что провожала Ялку в комнату. — Ну помните же, тётя Минни, он ещё к молочнику Самсону приходил, когда у него сын в колодце задохнулся! Он его тогда целовал-целовал, мальчишку-то, да всё в губы, в губы, прости, Господи… Руки-ноги ему двигал… Ну, помните же!
— А! — вдруг встрепенулась та и мелко закрестилась. — Верно, верно, девонька. Пресвятая дева и Христос спаситель! Верно, это он, который мёртвого мальчишку поднял. А зачем он тебе нужен? Тоже целоваться? Или ты сама больная?
— Самсон… — пробормотала Ялка. Подняла глаза.
— Мне бы с ним поговорить, с этим Самсоном. Это можно?
— Отчего бы нет? Он мне по вторникам и четвергам привозит молоко, а завтра как раз и есть четверг.
Так что, остаться так и так тебе придётся. — Она встала. — Ужинать будешь?
— Что? А, да… Если можно.
— Тогда с тебя патар, — тётушка Минни с хитрецой прищурилась. — Или, может быть, поможешь вместо платы мне посуду вымыть?
Ялка с трудом удержалась, чтобы не броситься ей на шею и расцеловать.
Молочник не обманул их ожиданий и заявился к «Мамочке» с утра пораньше. Но — тоже ничего о травнике не знал.-Тот появился словно ниоткуда, никто его не звал. Да что там говорить, в тот раз даже послать за лекарем не удосужились — и так было видать, что парнишке карачун. Известно дело — «Wen das Kind in den Brunncn gefallen ist, dekt man in zu»[4].
Да и была там крышка, сам дурак. И то сказать, упала курица в колодец, он и полез за ней, как маленький ребёнок. Ну и потонул. Жена конечно — в рёв, а тут этот…
«Пропустите, — говорит, — я помогу». Назвался Лисом. Нет, денег не взял. Что? Где живёт? А леший его знает, где живёт. Когда случилось? Да уж тому с полгода, как случилось. А что?
От визита молочника Ялке выпала ещё кое-какая польза — Самсон задаром согласился подвезти девчонку до другого постоялого двора, насколько хватит дня пути. Когда она устраивалась в тесной, запряжённой осликом повозке меж пустых бидонов, тётка Вильгельмина вышла проводить и сунула ей в руки узелок.
— Я тут собрала тебе в дорогу кой чего: кусок свиной печёнки, колбаса, краюшка хлеба, пара луковиц. Значит так. Если будешь как-нибудь в Брюсселе, зайди на Фландрскую улицу, спроси дом Яна Сапермиллименте.
— Кого?! — невольно вырвалось у Ялки.
— Сапермиллименте, — терпеливо повторила та. — Имечко-то запомни, девонька, запомни, оно одно такое. Жена его вроде как моя свояченица. У них дочь чуток постарше тебя, передашь им от меня привет, хоть будет, где остановиться на пару дней. А на будущее дам тебе совет — всем говори сейчас, что ты идёшь на богомолье. В аббатство Эйкен, поклониться святому Иосифу. Соврать в таком деле — грех невелик, а при случае и впрямь зайдёшь, поклонишься, пожертвуешь монетку… Тебе ведь всё равно, куда идти, ведь так? Эх ты, кукушка перелётная. Ну, Бог тебя храни. Ступай, ищи своего… Лисьего короля.
Ялка вздрогнула от неожиданности, потом спохватилась, поблагодарила и долго махала ей рукой.
Всю дорогу Самсон молчал, попыхивая трубочкой. Вытянуть из него что-нибудь о рыжем травнике Ялке больше не удалось. Они двигались неторопливо, останавливались у одной харчевни, у другой, меняя полные бидоны на пустые, пока наконец не стемнело и молочник не отправился домой. Ещё поджидая его в «Голубой розе», Ялка не теряла времени даром, да и в пути не спала, и теперь точно знала, что будет делать. Когда последний на сегодня постоялый двор распахнул ей свои двери, девушка уверенно прошла к жене хозяина, улыбнулась ей и развязала свой мешок:
— Не купите ли вы у меня шаль?
Проснулся Фридрих оттого, что кто-то ненавязчиво пихал его ногой. Несильно, как-то даже по-дружески, мол, рассвело уже, вставай.
Фриц сел и принялся тереть глаза. Зевнул и огляделся.
И в самом деле, рассвело. Тот, кто его пытался растолкать, присел и заглянул ему в лицо. Это оказался плотный круглолицый парень, с крутым упрямым лбом и пухлыми губами, по которым вечно ползала какая-то двусмысленная улыбка. Усишки, чуть горбатый нос, на нём везде, к зиме бледнеющие — россыпью — веснушки. Рыжие волосы мелко курчавились. По отдельности черты его лица не вызывали неприязни, были правильными, даже симпатичными, но вместе почему-то вызвали чувство безотчётной неприязни. Было в его лице что-то нехорошее, хитрое и даже — плутоватое. Тёмные глаза всё время зыркали по сторонам; прямого взгляда парень избегал.
— Ты чего здесь разлёгся? — с усмешкой спросил он. — Жить надоело?
И голос, и усмешка Фрицу также не понравились. Он сел, потирая бока, и оторопело вытаращился на пришельца. Всё тело у него затекло, а правый бок, похоже, основательно подмёрз. Не спасли ни ветки, собранные на ночь для подстилки, ни одеяло, взятое с собою с чердака.
— У меня нет ничего, — угрюмо буркнул он, набычившись, надеясь, что тот пойдёт своей дорогой и не станет обшаривать его карманы. Карманов, впрочем, у мальчишки не было. Завёрнутый в холстину нож за пазухой холодной тяжестью оттягивал рубаху.
— Вот дурной, — с досадой отмахнулся тот и сморщился. — Ты чё, не понимаешь, да? С ума свихнулся, что ли, — на земле валяешься? Ещё раз заночуешь без костра, на голой жопе, к утру коней бросишь. Поял?
-Что?
— Замёрзнешь на хрен, дурошлёп, — разъяснил доступно рыжий. Скривился, передразнивая парня: — «Что»… Тебе повезло ещё, что ночь была сегодня тёплая. Городской ты, что ли? Ты откуда?
— Из Гаммель… — начал было тот и прикусил язык, но было поздно — слово уже выскочило. Впрочем, странный парень не обратил на это внимания.
— Из Гаммельна? Ага, — чёрные глазки быстро смерили его от пяток до макушки. — Гм… И куда ж ты прёшь так, налегке, на зиму глядя? На деревню к бабушке? Ещё небось с горшочком маслица и с пирожком?
Фриц опять набычился.
— Никуда я не иду. Чего пристал? Иди, давай, своей дорогой. А замёрзну, так не твоё дело.
Парень задумался. Ему было лет двадцать или около того. Был он невысок, носил суконные штаны и безрукавку из овчины. Рубахи под безрукавкой не было, от чего его голые руки выглядели донельзя нелепо. На удивление добротные и смазанные дёгтем башмаки были заляпаны дорожной грязью. Фриц присмотрелся к нему. Как там описывал Гюнтер? Рыжий, странно выглядит, ходит один, обычно с мешком…
Что у него в мешке?
Сердце его забилось сильней.
— Слушай, — осторожно начал он, не решаясь до конца поверить в свою удачу. — А ты… Ты, случаем, не Лис?
— Что? — встрепенулся тот и посмотрел на Фридриха с недоумением. — Лис? Какой лис? Я не лис. Конечно, если хочешь, можешь звать меня лисом, но я, вообще-то, Шнырь. Иоахим Шнырь. — Он объявил об этом так, как будто это имя гремело от Мааса до Рейна, и строго посмотрел на мальчика. — Слыхал, наверное?
— Нет.
— Вот и хорошо, что не слыхал. А тебя как звать?
— Фриц. То есть Фридрих.
— Хватит с тебя и Фрица, — ехидно ответил тот. — Фридрих, ха! Ещё чего. Ростом ты для Фридриха не вышел. Пойдёшь со мной?
— Куда? — опешил Фриц.
— А просто. Никуда. Со мной — и всё. Мне скучно одному. Так что, пойдёшь?
Фриц подумал.
С тех пор, как Гюнтер-трубочист помог мальчишке выбраться из города, прошло четыре дня. Дорога начиналась сразу же от пустыря, где Гюнтер вытряхал мешки, и Фриц отправился в путь немедля. Правда вот, куда идти — было непонятно, но Фриц надеялся на свою удачу и чутьё. Теперь, четыре дня спустя, он несколько пересмотрел своё мнение. Всё это время Фриц ночевал в лесу, не разводя костра, вчера доел последний кусок хлеба и уже всерьёз задумывался о том, чтобы вернуться в Гаммельн. Внезапный попутчик появился весьма вовремя. Взять с Фрица было нечего, кроме старого одеяла, да кинжала, но Вервольфа он отдавать не собирался, не собирался даже говорить о нём. Обшаривать его парнишка не спешил, поверив ему на слово, а идти вдвоём, с какой стороны ни взгляни, и веселей, и безопаснее. Остальное было не важно.