- А что же он, хорошо пил-то? - спросил вдруг Владимир, дергая Валентина за рукав, чтобы он ответил на вопрос.
- Кто? - спросил Валентин, не сразу обратив внимание на вопрос.
- Да немец-то этот, приятель твой.
- Приятель моего отца, - поправил Валентин.
- Ну все равно, - отца, черт его возьми совсем... - сказал Владимир и, не став дожида-ться ответа, повернулся к Петруше.
И когда уже перешли к философии и самым высшим вопросам, что всегда указывало на высшую точку, до которой поднялся барометр, Владимир за что-то обиделся на Авенира и, очевидно вообразив, что он в гостях, а не у себя дома, встал и пошел к лесу. Поймал ходившую там лошадь, сел на нее верхом и поехал прочь от приятелей, крикнув им, что его ноги не будет больше в этом доме.
Петруша же вздумал купаться и полез в пруд в штанах и сапогах, сняв только рубашку. Но запутался в траве и в палках у плотины и едва не утонул.
Наутро все, проснувшись, увидели себя лежавшими на террасе, на подстеленном сене. Кто их собирал всех, кто стелил постели и когда Владимир вернулся домой, - было никому неизвес-тно. И, кроме того, никто из них даже и не задавался этими вопросами, как делом, не имевшим существенного значения.
LI
А перед вечерем Владимир, как и обещал Валентину, повез его в цыганский табор.
- Это, брат, не то, что московские цыгане - набеленные да насурьмленные, - сказал Владимир, сжав кулак, - а тут настоящие. Пляшут... Эх!.. возьми все, да мало! А поет одна так, что все сердце перевертывает. Все забудешь!.. Опять же природа там. Да, вот икорки не забыть захватить.
Наскоро запрягли лошадей, сунули под переднюю лавочку два кулька и тронулись.
"Опять куда-то в сторону понесло", - подумал Митенька, но он не выразил своей мысли вслух.
Цыганский табор был в степи около реки. Белея палатками, он издали виднелся на зеленом лугу с своими повозками, дымом костров, телегами...
Вечер за рекой угасал. Слышались неясные звуки по заре. Пахло дымом, и доносился издали неясный, смешанный, крикливый говор.
Свободный народ!.. Бывало в сумерках, когда жизнь после летнего страдного дня затихает, едешь мимо табора, раскинувшегося около реки или леса, слушаешь доносящуюся издали песню - то заунывно-однообразную, то огневую, дикую, - смотришь на белеющее натянутое полотно палаток, бегающих черномазых кудрявых ребятишек, смуглых девушек с вплетенными в косы звенящими монетами - и завидуешь их вольной, свободной жизни, безделью и любви среди степей... Однообразная вечерняя песня, мелькнувший любопытно-дикий взгляд молодой цыган-ки с кувшином на плече будят грустные мысли о неизведанном счастье, дикой воле и легкости...
И долго, долго потом ловят глаза в сумраке оставшийся позади стройный стан с высоким кувшином на плече...
Когда экипажи остановились у табора, они тотчас были окружены толпой черных, полуго-лых, оборванных цыганят, старых надоедливых цыганок. Приезжие были оглушены невообрази-мым, страстно галдящим криком, говором и лаем маленьких злых собачонок, которые, уклоня-ясь от бросаемых в них ребятишками палок и камней, заливались, как звонки, забегая то с той, то с другой стороны экипажа.
- Илья в таборе? - спросил Владимир, который был здесь очевидно своим барином.
- Дома, дома Илья! - сказали наперерыв разные голоса, и несколько мальчишек, направ-ленные молчаливо стоящими позади девушками, бросились к лучшей палатке в конце табора, сверкая черными пятками.
Скоро показался высокий смуглый курчавый цыган в распоясанной полосатой рубашке. Он, по-видимому, ужинал, когда его позвали, и шел, на ходу утирая рот ребром ладони.
Всегда и везде находятся такие люди, с которыми другие сходятся, точно с давнишними знакомыми. И этот Илья такой человек. Не чужой цыган, а какой-то свой Илья - услужливый, всегда радушный и расторопно гостеприимный хозяин, с которым всем чувствовалось хорошо и легко.
- В гости к тебе, Илья, приехали! - крикнул ему Владимир. - Принимай, угощай!
- Давно пора, Владимир Капитоныч, - сказал спокойно и приветливо, без излишней цыганской суетливости и угодливости, Илья, остановившись в нескольких шагах и поклонив-шись гостям.
- Это мой друг! - сказал Владимир, обращаясь к приятелям и показывая на Илью разма-шистым жестом руки. - Такого другого человека, такого слуги на всем свете не сыщешь.
Илья стоял, спокойно и ласково улыбаясь своим твердым, красивым и мягким от улыбки лицом. Потом, встряхнувшись, сказал:
- Ну, что же, Владимир Капитоныч, сначала чайку прикажете?
- Вали, брат, как хочешь, ты лучше меня знаешь порядок, - сказал Владимир. - На вот, отдай девицам для поощрения.
Скоро около лучшей, самой белой палатки был расстелен ковер. В стороне на траве зады-мился в тихом воздухе самовар, и уже собирались в круг девушки, бросая на гостей любопытные взгляды из-под черных ресниц. На ковре появились вынутые из экипажей вино, стаканы.
- Илья, голубчик, эту, знаешь? Мою любимую, чтоб за сердце взяло!
Митенька Воейков полулежал около ковра и с тревожной нетерпеливой радостью ждал начала пения и всего того, что будет в этой непривычной обстановке под темным вечерним небом с дымом и красневшими головнями костров. Было приятно это состояние уносимого течением неизвестно куда; было хорошо здесь, среди этих людей, диких, но приятных по тому почету, с каким они принимали их, своих гостей. Было приятно отречение от беспокойного, вечно бодрствующего голоса долга перед своей жизнью и ее итогами. И не было страха за свое будущее, который стал появляться в последнее время. Не было его потому, что здесь был Валентин, за спиной которого чувство собственной ответственности, как всегда, уменьшилось из соображения, что ведь не он один, Митенька, распустил вожжи и поплыл неизвестно куда.
В голове был приятный хмель, любовь ко всему и ко всем, какие-то смутные надежды на неожиданное счастье и острое любопытство молодости к этим таинственным чернолицым смуглым девушкам, чья знойная любовь воспета всеми поэтами.