Обнаженный трагизм этой поэмы (одинокий герой погибает, ничем не прикрытое зло торжествует безраздельно) - своего рода показатель момента максимального господства норманизма и в жизни, и в идеологии николаевской империи. И одновременно - духовный рывок, преодоление, начало нового подъема...
Поэма Лермонтова осталась неизвестной современникам, но отношение к правящим "норманнам" великий поэт сумел выразить в другом произведении, получившим, что называется, широкую огласку с момента написания:
Конечно, ЭТИ, которые с черной кровью, все прекрасно поняли, и подписали юному поэту смертный приговор. Но Боже, какое наслаждение бросить в лицо властвующей мрази это страшное пророчество, тем более и это все тогда почувствовали! пророчество правдивое...[10]
Между тем времена менялись. Трагический момент отчаяния, когда власть "норманнов" казалась всемогущей ("чудище обло, озорно, стозевно и лаяй..."), отошел в прошлое. Начался подъем русского национального самосознания, золотой век русской культуры. Пришла пора усомниться в правоте "легенды о призвании".
"Варяжский вопрос" оказался в центре внимания пробудившейся в годы реформ свободной мысли. В 1860 г. состоялся публичный диспут двух историков, специально посвященный "варягам", диспут, вызвавший небывалый общественный резонанс. Позицию официального норманиз-ма защищал престарелый М. Погодин, "светило" исторической науки практически на всем протяжении николаевского царствования. Ему противостоял молодой историк Н. И. Костомаров, публиковавший свои работы в знаменитом "Современнике" (редактор: Н. А. Некрасов; сотрудники и постоянные авторы: Л. Н. Толстой, А. Н. Островский, И. С. Тургенев, Козьма Прутков, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов... короче, не журнал, а хрестоматия по литературе).
Сатирическое приложение к "Современнику", журнал "Свисток", принял самое горячее участие в освещении "варяжского" диспута. Увы, "маститый норманнщик" Погодин, как этого и следовало ожидать, наткнулся на днепровские пороги. Свисток немедля свистнул: "Может, вы этого дела не изучали, так мы расскажем вам: мы ведь на все руки... Видите ли, Константин Багрянородный, византийский автор 10 века, написал сочинение об управлении государством, и так как собственно управление мало занимало его, то он и пустился здесь в ту науку, которую г-жа Простакова называет недворянскою. Перебирая разные местности, он, между прочим, говорит о семи порогах на Днепре и приводит их названия на двух языках: по-славянски, говорит, называется так-то, а по-русски так-то. Ученые принялись добираться, какой же это язык разумеется под именем русского.. Норманнщики, разумеется, принялись объяснять все из скандинавских языков. Между этими порогами особенно два показались им ясны: Варуфорос, по-славянски Вульнипраг, и Геляндри. Нашли в скандинавском war тихий и fors порог, а славянское имя растолковали - вольный праг; вольный и тихий - все равно, стало быть ясно... Другой порог, Геляндри, назван у Константина по-славянски, а как он по-русски этого не сказано; но норманнщики решили, что тут ошибка, и нашли в исландском точно такое слово, с значением шумящий. Опять ясно. Руководясь такими светлыми соображениями, г. Погодин, после всех доводов противника, объявил, что Геляндри и Варуфорос - это такие два столба, которые всегда поддержат норманнство и выдержат какой угодно напор..."[11] Статью, посвященную диспуту, под названием "Наука и свистопляска", написал Н. А. Добролюбов. Ему же принадлежит и стихотворение на ту же тему:
10
Кстати о Лермонтове. Современникам великий поэт запомнился таким: "...До глубокой осени оставались войска в Чечне, изо дня в день сражаясь с чеченцами, но нигде не было такого жаркого боя, как 27 октября 1840 года. В Автуринских лесах войскам пришлось проходить по узкой лесной тропе под адским перекрестным огнем неприятеля; пули летели со всех сторон, потери наши росли с каждым шагом, и порядок невольно расстраивался. Последний арьергардный батальон, при котором находились орудия Мамацева, слишком поспешно вышел из леса, и артиллерия осталась без прикрытия. Чеченцы разом изрубили боковую цепь и кинулись на пушки. В этот миг Мамацев увидел возле себя Лермонтова, который точно из земли вырос с своею командой. И как он был хорош в красной шелковой рубашке с косым, расстегнутым воротом; рука сжимала рукоять кинжала. И он, и его охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев, если б они добрались до орудий..." [из воспоминаний артиллерийского офицера К. X. Мамацева, в сб. "М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников", М., Художественная литература, 1972].