К немцам переметнулся Черноруцкий. В Любеже объявился Жорка Зозолев и еще кое-кто из кулачья.
Коммунистам и семьям ихним — беда! Четверых казнили, остальные ушли в Шумихинские леса, где, по слухам, — Беспрозванный, секретарь райкома, и все районное начальство. Поговорить не с кем. Бабке Васюте спасибо, у которой заночевала: старая полсела обегала, все новости разузнала. Мяса нажарила, да не глоталось под ее рассказы. Гусака зарубила в дорогу, десяток яиц дала: все одно, говорит, чужаки, гады, заберут…
Беда, повсюду шкода от фашистов. Идут бабы за водой, а они, сволочи, из пистолетов — по ведрам, по ведрам, и гогочут. На дорогах измученные люди под конвоем. В логах трупы расстрелянных. В райцентре виселицы. Сорваны звезды с обелисков. Разрушен памятник Ленину… Родина, что с тобой делают изверги!..
Больно все это видеть. Сердце на горе людское, как эхо лесное, отзывается…
Наконец-то своя, Клинцовская балка. За изморозью, словно за матовым стеклом, трубы сахзавода и лесопилки, водокачка железнодорожной станции, слобода и поселки. Притихшие, без привычных облаков дыма и шума тракторов. Все словно вымерло. Вошли немцы или нет? Гудок паровоза, автоматная очередь, чей-то вскрик — и еще тревожней. Где-то отчаянный, неумолчный лай собак.
У знакомого родника остановилась. Положила плетушку под деревом, достала бутылку. Вода в роднике чистая, можно глядеться, как в зеркало. Сама себя не узнала, ну и страхида: повязана по-старушечьи, щеки ввалились, и без того большие глаза стали еще больше.
Булькает вода, заполняя посудину, руку ломит от холода. Вдруг слышит резкое:
— Марья!..
Кто бы это мог быть? Переменила руку.
— Обожди, сейчас!
— Марья!..
Подняла голову, а на круче — немец!
— Рус Марья! Ком! Ком!.. — Автоматом показывает: дескать, иди сюда.
Думала, кто знакомый. И какого ему черта нужно, гавкает. Поднесла бутылку к губам, пьет не спеша. А сверху опять — еще более грозное:
— Шнель!..
Так и вынуждает, сатана, тащиться на гору. Забирает корзину, лезет по склону, глядя в холодные, ничего доброго не сулящие глаза оккупанта.
— Папир, папир! — Немец прищелкивает пальцами, словно денег просит. — Ферштеен?.. Кто ви ест?..
Так бы и сказал! Раскрыла корзину: вот, дескать, видишь, ходила вещи менять на продукты.
— Ко-ко?! — оживился солдат. — Яйки!..
Ишь, гляделки-то как разгорелись! А что, если его умаслить. Тут хоть полу свою отрежь, лишь бы уйти.
— Пан! — Протянула ему тройку яиц. — Это тебе!..
Забрал весь десяток, чтоб ему подавиться!
Повернулась уходить.
— Хальт, матка!
Что еще ему? Ах, забыла документы показать. Вот они!
Пока немец разглядывает бумаги, от железнодорожного полотна подходит еще один. Высокий, строгий, звездочки на петлицах, бляха на фуражке. Этот, должно быть, офицер. Только шинель на нем вроде бы не немецкая — светло-зеленая, с желтизной.
Теперь перебирают документы вдвоем, о чем-то между собой гогочут: «рус Марья» да «рус Марья». Высокий горячится, что-то доказывает. Наконец солдат свертывает бумаги, возвращает.
— Идьитье домой! — неумело произносит офицер по-русски. — До свидания!..
Подумалось: на погляд грубой, а так вроде бы ничего, не дюже вредный…
Направилась к дому по чапыжнику, логом. Вошла незамеченной в свой проулок. Хата стоит целехонька, никаких следов разбоя. Поспешила в сарай.
— Ночка, Ночка!..
В ответ — тихое, протяжное мычание. Ишь ты, признала хозяйку!
Стефановна выбегает, радостная, в слезах — измучилась, видать, за нее переживаючи. Хорошая женщина, добрая!
— А ну, подруга, держи-ка! Вот гостинец…
Соседка в нерешительности: брать ей гуся или не брать?
— Бери, бери!.. Вас трое — вам три части, а мне подкрылок отрежешь или булдыжку… Не горюй, проживем!..
2
Не случайно доверился ей Покацура: она, как и он, родом из Шумихи, на глазах выросла, и закваска у нее особенная — от родителей досталась.
Сперва-то она отца-мать не понимала. Еще когда неразумной была, ехали всей семьей на телеге мимо барской усадьбы. Клумбы кругом, цветники. «Мама, как здесь хорошо пахнет!» — «Здесь не пахнет, здесь уже воняет!» Глупая, что ли, у нее мать: это же цветы!.. На пути оказалась ветхая избушка. «А тут, Маня, пахнет?» — спросил отец. «Нет». — «Так вот тут скоро цветы зацветут!» А где уж тут цветам быть: лопухи, навоз, хата вот-вот рухнет… Глянула иными глазами родителей, когда вспыхнула помещичья усадьба и крестьяне поделили барскую землю.
Началась гражданская война. Пришли белоказаки. Пятеро детей было у матери, а она старшая. Чуть что: Маня, сбегай, Маня, помоги. Однажды вечером отец снарядил ее с узелком в лес: «Знаешь, где горелая сосна? Там есть дупло, положи туда вот это и возвращайся». На другой вечер — то же самое. Глянула в дупло, а там сумочка уже пустая. И так много вечеров подряд. Как ни старалась подсмотреть, кто он такой, кому она еду носит, — не удалось… В одну из ночей услышала: родители в хате с кем-то переговариваются. Притаилась, краешком глаза наблюдает. Бородатый кто-то. Угадала по голосу: председатель комбеда, Покацура, дядька Петро. «Что сочилось?» — шепот матери. «Стражники напали. В болоте отсиделся и — к вам…» — «Вот, смени барахлишко…» — Отец подает ему свою одежду. Потом — за окном стук отъезжающей телеги… В лес ее уже не посылали.