Следующий день оказался, наверное, самым черным днем для жителей поселка. Каратели свирепствовали. Озлобленные крики немцев и полицаев, дикие крики избиваемых не утихали до вечера. Искали разведчицу. Но она не боялась, что кто-то ее предаст, лишь беспокоилась, что Новоселову теперь будет трудно к ней пробраться.
К ее большой радости, с наступлением ночи подпольщик был у цистерны. Он кинул ей тулуп, узелок с едой, фляжку воды. Сказал, что с партизанами связаться пока нет никакой возможности: со всех сторон бригаду обложили каратели. Он сам попытается выехать в отряд, а здесь о ней позаботятся другие подпольщики.
Тянутся томительные дни ожидания. Марья Ивановна прислушивается к каждому звуку: не идут ли партизаны ей на выручку. Но ничего, кроме ненавистных вражеских голосов. Чуют, мерзавцы, что она тут, в поселке, уйти ей некуда, а где — никак не поймут. По ночам патрульные перекликаются совсем рядом; нелегко улучить момент тому, кто по поручению Новоселова должен прийти к ней.
Двое суток никого не было. Все съедено и выпито. Жажда мучает нестерпимо. Хоть бы росинка была какая, чтобы во рту помочить.
И вот выдалась удачная ночь — понанесли ей всякой всячины. Попробовала яблоко, а ведь оно с огорода той самой бабы, что на пасху отчитала Марью Ивановну: дескать, куличи печем, а Родину не продаем, — ни у кого больше таких в поселке нет. Ощупала посуду с квасом, — а ведь кувшин-то бабки Санфировой. Каравай взяла в руки — по форме и по запаху определила: соседки Стефановны хлеб. На душе словно льдинка какая растаяла. Отломила разведчица кусок ситного да так и ела его пополам со слезами…
И беда б в полбеды, если бы не головные боли. Начались они уже в самом начале сидения в цистерне. Недоедание, что ли, тому виной или нервное перенапряжение, а скорее всего, запах керосина. Так ломит в висках, нет никакого спасу, а кричать нельзя. И задышка берет, и никакая еда в рот не лезет. На пятые сутки она еще могла стоять на ногах, а потом легла, завернулась в тулуп с головой и уже не вставала. Иной раз очнется и не поймет: без сознания была или просто спала. Заслышав выстрелы, с надеждой подымала голову: не наши ли? И всякий раз ей тревожно: ведь придется партизанам из-за нее своей жизнью рисковать. «А что, если при этом кого-то из них убьют! — ужасается разведчица, — Тогда лучше пусть меня не спасают!.. Так я не хочу, лучше тут пропаду».
Партизаны пришли за ней лишь на девятые сутки. Была глубокая ночь.
— Самониха, ты жива?
Слышит знакомые, родные голоса близких людей, и нет у нее сил им ответить.
— Молчит. Не скончалась ли? — Кажется, Новоселов сказал.
Марья Ивановна заворочалась, превозмогая свинцовую тяжесть в голове и собирая последние силы, — хоть бы постучать, известить партизан, что она их слышит.
— Живая, живая! — Снаружи раздался возбужденный шепот. Два или три человека одновременно стали взбираться наверх. Вспыхнул фонарик, и послышалось знакомое почепцовское:
— А ну, давай на-гора!.. Марья Ивановна, да ты что, или сама не встанешь?.. Тогда я сейчас!..
Но не тут-то было, никак не пролезет Вася в горловину — толстоват.
Попробовал Новоселов; казалось бы, тощ и не особенно широк, но и ему отверстие маловато. Приходится спускать в цистерну одну из партизанок. Она помогла подняться Марье Ивановне и обвязала ее веревкой поперек. Сверху потянули. Как ни старались быть осторожными, но, оказывается, выбраться из цистерны куда труднее, чем забраться в нее. На этот раз пострадали плечи разведчицы, чего она в радости и не заметила. Слезы у нее из глаз текут, все лицо заливают, рыдания подступают к горлу — до того ослабла, просто перед людьми стыдно.
— Ничего, ничего!.. Елка-то, она ведь зелена, а покров-то, чай, опосля лета!..
От чистого воздуха опьянела. Сперва оказалась на руках Почепцова, потом еще у кого-то, внизу.
— Легкая, как перышко!
Вот оно что, сам Беспрозванный за ней пришел!
— Марья, дорогая!.. — склоняется к разведчице взволнованный Крибуляк. — Не думал, что ты живая!..
— Цела, невредима! — басит Дмитрий Дмитрич. — И в огне не горит, и в воде не тонет! На, принимай свою болшевичку!..
Бережность, с какою принял ее Андрей Иваныч, и нежность его поцелуев еще больше будоражат и без того взволнованную Самонину. Слезы текут и текут помимо воли, и нет у нее сил сказать словацкому капитану хоть слово, опросить, что же с ним произошло под Шумихой…