После памятной и пока для них единственной счастливой ночи в лесной сторожке не так-то просто Марье Ивановне стало расставаться со своим другом. Ну, скажи, словно он к сердцу прикипел, и всякий раз приходится отрывать живое от живого. И словно бы своими стали все его удачи и неудачи. Зорко приглядывается, не грозит ли ему откуда какая неприятность. Никогда ни за кого так не переживала. Да если что с ним случится, и ей не жить.
Издалека увидела Андрея Иваныча, идущего от штабной землянки с каким-то парнем. Оба в немецкой ‘форме, оба с карабинами. Тепло на душе при виде ставшего дорогим человека, и все в нем мило — и рослая фигура, и размашистая походка. Поспешила навстречу, и, конечно же, для нее сейчас, кроме него, никого и ничего на свете нет, только он один. Даже забыла, что лицо у нее размалевано.
Крибуляк строг и сосредоточен. Присмотрелся к своей подруге, забеспокоился:
— Марья, тебе куда?..
— В Любеж.
— Жаль, не по пути нам… Мне — в Ясный Клин… Вот здесь, — показывает на дуло карабина, — приговор Бирнбауму и еще двум предателям из Выселок…
Лицо Крибуляка сурово и решительно.
Немецкий прихвостень Бирнбаум давно достоин пули за то, что откопал эмтээсовские тайники и восстановил фашистам семнадцать тракторов. И на Выселках предатели опасны. Не обезвредить всех этих гадов сейчас — могут помешать задуманной операции: Ясный Клин и Выселки как раз место сосредоточения партизанских групп для налета на станцию.
Конечно, нельзя щадить предателей, но почему, как только нужно кого убрать, все Крибуляк да Крибуляк. Бывали случаи, когда без него не обойтись: без знания немецкого языка предателя и не выманишь. Но было и так, когда приговоры за измену Родине могли бы исполнить и свои хлопцы. Чует сердце, все это к добру не приведет.
Видела и раньше разведчица, что партизаны явно злоупотребляют исполнительностью Андрея Иваныча, но только сейчас по-настоящему поняла, чем это может грозить ее другу и ей самой. Видимо, все думают, что, дескать, Крибуляк иностранец, ему тут не жить, закончится война — уедет, и поминай как звали. А у Марьи Ивановны планы иные…
— Андрюша, ты никого не должен расстреливать. Иди откажись!..
— Как так! Можно ли?! Это приказ!..
— Родной мой, нельзя тебе этого делать… Идем к Беспрозванному!..
— Беспрозванный уехал в штаб бригады…
— Тогда к Спирину.
— И его нет… Да что с тобой, Марья?.. Предателей жалеешь?! Смерть им!..
— Да, они изменники…
— Так чего же ты хочешь?
— Пусть их расстреливает кто-нибудь другой…
— Не все ли равно! — Крибуляк разводит руками, ничего не понимая, все глядит через ее плечо на своего напарника, неподалеку запрягавшего коня Ваську.
— Андрей Иваныч, едем! — доносится нетерпеливый крик.
— Ну, ни пуха ни пера! — Крибуляк целует разведчицу и бежит к повозке.
Объяснить ему что к чему было бы совсем нехорошо. Объяснить — значит предъявить на него какие-то особые права, а это не в ее натуре.
Рассерженная, расстроенная Марья Ивановна крупным шагом направляется к штабной землянке, надеясь застать там кого-либо из начальства.
Какая-то женщина встречается ей по дороге. В спешке даже забывает к ней приглядеться, а когда спохватилась, обернувшись вослед, опознает по одежде и походке свою односельчанку Ольгу Санфирову. Все-таки забрал Китранов свою любушку в лагерь! И та не узнала разведчицу. А может, и узнала, да нарочно прошла мимо. И правильно сделала: не о чем им говорить. Напрасны были все надежды Марьи Ивановны на Ольгу, та не оправдала их. В одну из последних разведок Самониной и Крибуляка в Ясный Клин был благоприятный случай свести счеты с Черноруцким. Предатель приезжал без охраны, с одним адъютантом, погулять у знакомых на крестинах. Разведчики намеревались подкараулить его на обратном пути. Учитывалось и то, что он может заехать к Санфировым. Просили ее предупредить об этом. Но часа четыре пролежали разведчики в снегу за деревьями у перекрестка дорог, приготовив гранаты и не выпуская карабинов из рук. Видели, как Ольга несколько раз прошла по дороге, но так и не решилась сообщить о появлении изменника. А когда Андрей Иванович увидел, как в отдалении проскакали два знакомых всадника, уходя от расплаты, он аж зубами заскрежетал. А после отчитал Ольгу: «Дура ты, дура! Можно ли так, а? Можно ли?» Даже всплакнула, грешница, от стыда.
В штабной землянке, кроме Китранова, никого нет. А с ним разговаривать ни к чему. Повернулась на выход, но Китранов ее окликнул: