С тех пор у кого что в оружии забарахлит — к нему. Отбою нет от заказчиков. Шутит: хоть оружейную мастерскую открывай! И у Самониной на сердце праздник. Еще одно занятие — листовки, которые он пишет для вражеских солдат. Целыми вечерами просиживает за бумагой. Марья Ивановна — около: жаль, что не смыслит в немецком, а то помогла бы… «Можно ли так поступить? Можно ли так ответить?» — обращается к ней по любому поводу. Все ему разъяснит и как по-русски правильно сказать — подучит, это ему особенно необходимо. А то неладно получается. Привел откуда-то лошадей, у полицаев отобрал, докладывает: «Я пять лóша принес». Партизанам смешно, а ему досадно, да и ей тоже: хочется, чтоб ничто не мешало ему побыстрее сойтись с нашими людьми. Он старательно перенимает партизанские манеры. И так любопытно глядеть, когда перед выходом на задание или по возвращению в лагерь Крибуляк сидит среди подрывников или разведчиков — так же лихо, как и на наших хлопцах, сбита на нем ушанка набекрень, так же, как и все, поплевывая, курит козью ножку. Свой, да и только! Даже похвалится иной раз чисто по-нашему. «Немцы кричат мне: рус, сдавайся! Ха-ха… А я им гранату!» И прямо-таки горд, что его, словака, враги приняли за русского.
Но, пожалуй, расположение партизан к себе он заслужил своей храбростью. Было такое: пришли подрывники с железной дороги, не выполнив задания, — будто бы к полотну не подойти, мухе не пролететь. Крибуляк вызвался пойти с ними, сам заложил мины и в нужное время подорвал вражеский эшелон. Не раз он выручал отряд, когда было туго с продовольствием: ездил по деревням под видом фашистского заготовителя, конфискуя у старост припасенные для немцев продукты. А его дерзкие вылазки по заданию командования в полицейские гарнизоны, в результате которых ликвидировано несколько отъявленных изменников родины!.. С нескрываемой радостью Марья Ивановна отмечает про себя, что каждому партизану лестно пожать руку Андрею-словаку, похлопать его по плечу, поговорить. И все чаще на лице ее друга улыбка.
А на днях она увидела его и совсем веселым: стоит в толпе мужиков и, смеясь, говорит им что-то, а те грохочут, животы поджимают. Подумала: знать, о чем-то забавном рассказывает. После у него спросила, над чем, мол, вы так хохотали. «О! — поднял палец со значением и важностью, — я слышал, как ваши люди можут… э… как это… ковыряться!» — «Что же в этом хорошего?» — недоумевала Марья Ивановна. Но сама чуть со смеху не пропала, когда на следующее утро он безбожно коверкая русские ругательства, безуспешно старался запрячь рыжего коня Ваську. Что-то с дугой у него не получалось, вот он и распалился. «Марья, — кричит, — ты умеешь спрягнуть лоша? Я не знаю, куда духа деть…» Поспешила помочь. Ну и мужики недотепы: матюкам научили, а нет бы показать, как надо коня закладывать. «Вот чему надо учиться! — дала волю она своей досаде. — Гляди!» Расслабив хомут, приладила дугу у одной оглобли, перекинула на другую сторону и там заделала. Уперев ногу в хомут, затянула супонь. «Готово!! Садись, пан!» Думала, обидится, а он словно бы обрадовался ее неожиданному озорству, как явному признаку выздоровления…
Вот смотрит сейчас разведчица на своего друга, и до сих пор ей удивительно, как это он легко и просто, при обстоятельствах самых непредвиденных, решил ее судьбу и свою. Произошло это в партизанской столовой, во время обеда, народу было битком: женщины, старики, дети. Завхоз, хам, ни с того ни с сего разорался; дескать, вот сколько приходится ему кормить нахлебников. Разве можно было такое вытерпеть. Марья Ивановна бросила есть и вылезла из-за стола. Надо было видеть, с каким грозным видом Крибуляк подскочил к хозяйственнику. «Моя жена больна! — процедил он сквозь зубы. — Я за свою жену хожу в разведку! Понятно?» Думала, что он ударит негодяя. Тот опешил, залепетал, что, дескать, Марью Ивановну он не упрекает, что это он о других, а она пусть кушает, извините и все такое прочее. «Можно ли так?» — горько покачал головой Андрей Иваныч. Она позволила ему взять себя под руку, и они направились к выходу… Объяснились, что называется!.. Не случись этого, Самонина, конечно, не посмела бы вести с ним какие-либо разговоры о совместной жизни и, тем более, разделить сегодняшнюю ночь.
— Кушать подано, пан! — Это уже у нее не столько от озорства, сколько от подступающей к сердцу неловкости, от волнения. И он ее, видимо, понимает.
Разогретые консервы, ржаные сухари да чай — вот и вся их еда. Принимаются не торопясь, угождая друг другу. Пока ужинают и после, пока он курит, Марья Ивановна с состраданием глядит в его сильно похудевшее, свежевыбритое лицо и говорит, говорит — о предстоящей разведке в Ясном Клину, о Черноруцком, гаде, которого им поручено выследить и уничтожить, и о многом другом, хотя и сама смутно представляет, зачем она ему это говорит, — лишь бы не молчать. А он ее вроде бы и не слышит. Все та же улыбка на его губах, задумчивая, приятная.
— О чем ты думаешь, Андрюша? — присаживается к нему.
Кладет руку ей на плечо, бережно, осторожно, так, словно бы и не было тех настойчивых ухаживаний, которыми он изводил ее когда-то.
— О тебе, Марья… Счастливый я, что тебя встретил!.. Ты сердечна, ласкова… Ты — это Россия!.. Можно так поведать? Эх, не розумим добре руски!..
Наши слова перемешиваются у него со словацкими, но Марье Ивановне ясно, что он говорит. По его выходит, будто бы она своей жизнью, своей любовью к Родине, к людям и к нему, иностранцу, помогла ему лучше узнать, как велика, как человечна душа советского народа, что ее мужество беспредельно и ее жажда нести людям счастье ненасытна, если и свое личное счастье она видит в счастье других.
— Вот какая ты!.. Понимаешь?..
18
На станции Дерюжной немцы возвели круговую оборону — понастроили дзотов, опоясались линиями траншей, обмотались колючей проволокой. Каждую ночь вражеские солдаты занимают огневые позиции, как на передней линии фронта, днем дежурят наблюдатели. В гарнизоне станции и в окрестных селах насчитывается до трех тысяч немцев и мадьяр. Вот как доняли партизаны оккупантов! И особая активность народных мстителей — в период битвы на Волге. Приказ командования в эти месяцы: «Всем партизанам на железную дорогу! Ни одного вражеского эшелона к фронту!»
Каждую ночь выходят на магистраль десятки диверсионных групп, и задания им удаются, но все это мало, очень мало для того, чтобы остановить усиленную переброску резервов врага на выручку окруженной армии Паулюса и в помощь войскам, отступающим под ударами Красной Армии в Донбассе и на Воронежском фронте.
Не один раз Марья Ивановна выходила со своим другом в Дерюжную, и всякий раз оказывалось, что каких-то сведений все еще недостает. По всему видно, что командование бригады готовит серьезную боевую операцию. И, кажется, главная роль в предстоящем деле отводится их отряду. Спирин и Беспрозванный сами принимают донесения разведчиков, вновь и вновь уточняют на карте линию укреплений, вражеские посты и наиболее удобные для партизан подходы к станции. Отмечают, где у немцев казармы, где и какие у них склады. Не упущены из виду водокачка, семафоры, аппаратура связи, все входные и выходные стрелки, запасные пути, самые мелкие мелочи станционного хозяйства. Андрей Иваныч в донесениях точен и аккуратен. А всего ценней, пожалуй, его знания военной тактики врага.
— Будет фрицам новогодний подарок! — подмигивает комиссар, потирая руки.
Настроение в копай-городе боевое. Хлопцы запасаются боеприпасами, учатся преодолевать проволочные заграждения, соревнуются в метании гранат и минировании.