Минут через десять после ухода михайловской разведроты Покацура шепотом командует:
— Пошел!
Вся колонна пришла в движение. Всхрапывают кони, глухой стук летит из-под копыт. Живой поток из повозок, верховых и пеших следом за разведкой хлынул в расселину оврага.
Вдруг оттуда, куда ушли михайловцы, вспыхивает зеленый свет ракеты и сразу же пересверк выстрелов и разрывов, грохот близкого боя.
— Марья, здесь капкан! На-ка, поправляй лота…
Не успел Крибуляк передать вожжи, как наверху застрочили взахлеб автоматы, над самой головой застучал пулемет. Сразу же запылали подожженные карателями стога сена. — Стало светло, как днем.
Назад хода нет, только вперед. Хоть и на смерть, а все равно надо идти.
— Давай, давай!.. — Десятки суровых голосов позади, и Марья Ивановна изо всех сил стегает коня кнутом.
Ее друг, приготовив гранаты для боя, непрестанно бьет из карабина поверху, где засели каратели.
— Марья, если буду жив, клянусь, никогда тебя не оставлю, всю жизнь буду с тобой!.. — шепчет Крибуляк. — А если погибну, пожалуйста, не забудь моих девочек, возьми их к себе… С тобой они не пропадут… Поклянись, что сделаешь это!..
— Клянусь!..
Слышно, как наверху по обеим сторонам лога в бой вступают наши боевые роты.
В самом узком месте оврага — перекинутые повозки, бьющиеся в предсмертной агонии лошади, трупы убитых партизан. Бросились к ним — нет ли кого живого. Одного нашли. Только и успевает прошептать:
— Передайте нашим, что нас уже нет!..
Двадцать два человека пали — вся михайловская разведрота. Погибли, но не дали карателям оседлать дорогу, бились в неравной схватке, пока не подоспело подкрепление.
Утро застало партизан в одной из деревень, где остановились, чтобы отдать свой последний долг погибшим товарищам и приготовиться к новому ночному переходу, который обещает быть не менее трудным и опасным: предстоит пересечь линию железной дороги, а по данным разведки, на этом участке круглосуточно курсируют два вражеских бронепоезда.
Вперед высланы две группы подрывников с заданием заминировать железнодорожное полотно к моменту, когда подойдет бригада. А как спустились сумерки, двинулась вся партизанская армия. На пути был полицейский гарнизон. Думали, что немецкие прихвостни примут бой, а они разбежались, поэтому к дороге партизаны прибыли раньше срока.
На взгорьях, за железнодорожной насыпью, виднеются родные Клинцовские леса, и каждый мысленно уже там.
Взлетели ракеты, красная и зеленая, — сигнал для подрывников. Взрыв, грохнувший километрах в двух-трех, дает знать, что одна группа минеров сделала свое дело. Что ж ничего не слышно в противоположной стороне? Неужто хлопцы оплошают?
— Мовчат… Чи погибли вси, чи що… — беспокоится Покацура. — Ну и дела-a!..
Совсем неподалеку слышатся приближающиеся отрывистые гудки паровоза.
Спирин высказывает предположение, что минеры просто выжидают: добыча заманчива, и кому бы не хотелось свалить под откос вражеский бронепоезд?
Показался он неожиданно для всех. Слепяще светят прожекторы, сея панику среди партизан.
А головные подводы только-только подъехали к насыпи. И как назло, самая первая застряла на рельсах. Бьет ездовой коня, а воз ни с места.
— Застрелю-ю! — с яростным криком метнулся Китранов, выхватывая пистолет. И так жалко, что мужик-ездовой сейчас пропадет ни за грош.
— Рóги, рóги! — взметнулись сразу несколько голосов.
Вот какая чертовщина! Коровья голова в санях. Не заметили, как на увалах она наперед подалась, сползла, ну и уперлась рогами теперь под рельсы, затормозила.
Сейчас же все с воза долой, башку коровью долой. Поток повозок хлынул на другую сторону полотна. Щелканье кнутов по лошадиным крупам, треск повозок, крики, нецензурная брань.
А бронепоезд все ближе. Многие еще надеются, что вот-вот раздастся взрыв и это черное, слепящее прожекторами чудовище рухнет под откос.
— С-сукины с-сыны!.. — не выдерживает Беспрозванный, скрипя зубами. — Прошляпили, паразиты!..
Немцы уже заметили партизан, хлестнули издалека пулеметными очередями. Несколько лошадей, взвизгнув, рухнули, перекидывая повозки. На них громоздятся вкривь и вкось другие сани, валятся перепуганные лошади. Давка, неразбериха. Те, кто успел перейти через дорогу, подобрав раненых и убитых, наметом гонят лошадей к лесу. Неуспевшие перебраться поворачивают назад.
— Товарищ комиссар! — Крибуляк пробивается к Беспрозванному. — Прошу два солдата!.. Можливо подорвать бронепоезд!..
Набирается до десятка добровольцев. Андрей Иваныч накидывает белый маскхалат, уползает с бойцами в сторону, где, освещая все вокруг и треща пулеметными очередями, пыхтит и грохочет бронированная крепость на колесах. Вскоре оттуда слышатся глухие взрывы. Подается команда двигаться параллельно дороге, чтобы объединиться с отрезанными отрядами бригады.
Самонина волновалась за Андрея Иваныча. Но вот из темноты его голос, возбужденный, гневный:
— Это не советские люди!.. Не любят они свою родину!.. Можливо ли так!.. Им задание — дорогу рвать, а они у лесника пить водку!.. Плохо, очень плохо!.. — И все это пополам с дурными словами, каким научили его в копай-городе от безделья и озорства.
— Нашлись пропадущие!
Не выполнившие задания подрывники связаны и обезоружены Крибуляком. Оба пьяны-пьянехоньки, что называется, и лыка не вяжут.
Андрей Иваныч, презирающий всяческих нарушителей дисциплины, все никак не успокоится, и теперь достается уже не одним виновникам только что случившегося несчастья.
— Пить… этот… самогон?! Тьфу!.. И так много!.. Большая-большая кружка!.. Мы, словаки, пьем сливовицу, сладкую, рюмочкой пьем, вот такой маленькой… И кушать надо, кушать!.. А партизан утрется рукавом, и это у вас называется… э-э… закусить мануфактурой!..
Правильно он говорит, а мужики зубы скалят: его нерусский выговор наших слов, неумелая ругань, конечно, им в забаву, и это еще более возмущает Крибуляка.
— Какого бога смеетесь?!
Марья Ивановна тут как тут. Берет расходившегося друга под руку и уводит к своей повозке.
Через полчаса по колонне проходит известие, что вся бригада в сборе. Двинулись дальше по знакомому лесному большаку. Подвода Самониной и Крибуляка в колонне головная. Деревья шумят вверху, вокруг все спокойно, ни крика, ни выстрела. Чащобы сменяются полянками.
— Сама поправляй лóша… Не мóжу на ветер сидеть… Глаза колет…
Передав вожжи Марье Ивановне и повернувшись к ней спиной, Крибуляк усаживается поудобней, вскидывает на голову башлык плаща. Столько ночей без сна, как тут не болеть глазам…
Дорога идет то наизволок, то под увалы, вилюгами. Приглядывается Марья Ивановна к чернеющим во мгле кустам и деревьям, к пенькам и выворотням: нет ли опасности. Сколько раз напарывались на засады. Вот словно бы кто-то за деревьями прячется. Попридержала коня, — нет, это лишь померещилось.
— Но-о, Васька, но-о!..
Выехали на Долгую поляну. Место открытое, вся колонна на виду: этакий хвостище тянется по лесу.
Вдруг всхрапнул конь, запрядал ушами и ноги его наструнились. Самонина замерла, тараща глаза в молочную мглу. Дерево, что ли, поломанное впереди и что-то в нем неестественное. Намотала вожжи на руки, изо всех сил потянула на себя.
— Андрей Иваныч, засада!..
— Кустов боишься… Но!.. — Крибуляк, не оборачиваясь, хлещет коня плетью. Марья Ивановна вожжи крепко держит, а лошадь, занузданная, становится на гопки.
— Конь беду чует, а ты не чуешь!.. Погляди!
Досадуя на ее упрямство, он поворачивается, снимая башлык.
— И верно, кто-то есть…
Партизанскую одежду с себя долой, остается в немецкой, на шею — трофейный автомат.
— Что там у вас? — кричат сзади. — Самониха, дай дорогу!..
— Тише!.. Где командиры?
Следом за комиссаром подходят Спирин, Сафонов, Почепцов, еще кто-то.
— Засада!..