Когда этого почему-то не произошло, кормщик огляделся, с трудом стянул налипшую рубаху и снова припал к рулю...
Митроха отвязался и встал на ноги. Лодья оживала говором, людским движением. Служильцы быстро перекидывали из рук в руки черпаки-плицы, выметывая за борт воду из чрева лодьи. Дядька Иван Никитич тревожно оглядывал окоем за кормой. Митроха поежился от мысли о двух других насадах.
Впереди лодьи темнела полоса — земля.
— Ha-ко, куды отнесло, — вертя головой и сверяясь со своими приметами, удивился кормщик. — Быват, Шуеречка губа? Правили-то по Кемску, ан вона как. Ну теперя, стало, до Шуеречка села бежать, обратнова ходу нету нонь. Погодить нать.
— Сколько от того села до Кеми? И сколь ждать придется? — удрученно спросил Палицын.
— Дак верст триццать, быват. А кто тебе, господине, скажет, когда-от море затишеет? Анде, может и по три дни, и по пять взводнем пылить. Кто морем живет, тому ждать не по диву, а в свычай.
Митроха подошел к ним ближе, потыкал носком сапога в мокрую белую рубаху, комом лежавшую на досках.
— А это чего?
— К смерти обряжался, — просто ответил кормщик, отвернулся и закричал служильцам-двинянам, знавшим морское дело и помогавшим ему вести лодью: — Мартьян, Силантей! Райну вздыньте, ветром пойдем.
Подкормщики потянули дроги. Поперек лодьи вздулось широкое полотно паруса.
— Рочи дроги! Силантей, вожжи мне!
На плечо засмотревшегося Митрохи легла тяжелая рука. Он вздрогнул. Дядька с силой развернул его к себе.
— Раз уж ты здесь... Я жду.
— Чего, дядька? — насупился отрок.
— Когда повинишься передо мной. Или думаешь, спущу тебе всю ту брехню?
— За что виниться-то? — Митроха упрямо не понимал. Давешний разговор на соловецком берегу остался где-то далеко-далеко, за морским лихом, и не помнился вовсе.
— Не дуркуй, Трошка, — предупредил кормилец. — Ты каких только смертных грехов не положил на меня с полоумья. Я, выходит, злодей каких мало — и тать, и душегуб, и змей подколодный. Отца твоего поклялся сгубить и разве что матерь твою не снасилил. За такое бы тебя в монастырскую темницу, на покаянный хлеб с водой...
Митроха изумленно отворил рот. Палицын долго смотрел ему в глаза, ставшие пустыми, как у дитяти. Наконец вздохнул.
— Пади на колени, михрютка. — Отрок послушно стукнул коленками о доски настила. — Целуй руку. — По губам ему плюхнула дядькина десница. — В Кемь придем, там решу, что с тобой делать.
— Дядька, а почему лодьи тогда вернулись? — угрюмо спросил Митроха. — Кто в том карбасе был?
— Промысловые мужики с дальнего становища. — Палицын стал еще более суров. — Видели, как через Горло прошло три десятка немецких шняк. Свей либо норвежане к нам пожаловали.
— Мурманы!
Душа у Митрохи всколыхнулась.
* * *
Село Шуерецкое жило на реке Шуе, которая с большим шумом падала через пороги в морскую губу. Насад через пороги пройти не мог, его оставили на якорях у Песьей луды. На двух плоскодонках, спущенных с лодьи, переправились к берегу. До селения оттуда было четыре версты, а в половине пути стоял монаший скит, соловецкая отрасль. Монастырь владел на Шуе луговыми пожнями, лесными угодьями и долей в рыбных заборах.
Этот берег моря звался Корельским. Между селами, погостами и промысловыми становищами здесь была только одна дорога — морская. Матерая земля заперлась непроходимым лесом, тайболой по-здешнему, болотами, побережными скалами.
Покуда море непогодило, сотенный голова Палицын свел знакомство с шуерецким старостой. Вместе с ним обошел на реке корабельные станы, где шили карбаса для государевой рати. Корабельщики не подвели — Иван Никитич насчитал дюжину готовых речных суденок. Каждое могло вместить до двух десятков человек с припасом и всем снарядом. Дожидались только пешей рати, отправленной из Колмогор через Онежский берег и до Шуи-реки пока не добравшейся.
На другой день Митроха сидел на высоком камне-голыше у реки и рьяно отмахивался веткой от липкого северного гнуса. Он следил, как три скитских монаха плавают на карбасе вдоль забора из бревен и прутьев, перегородившего реку на версту выше села. Чернецы с помощью воротов на заборе вытягивали из воды верши, укрепленные кольцами на кольях, вбитых в дно. Каждая верша, плетеная из коры и бечевы, была размахом в сажень, и чтобы вытащить улов, монахам приходилось браться за нее втроем. Двое держали, а третий орудовал в верше деревянным горбылем. На дно лодки хлестко вываливалась некрупная семга-межонка, какая бывает только летом.