"Погибли, - поняла Ляна, чувствуя, как вскипают слезы. Вот-вот расплачется. - Экспедиция загублена... Профиль не отстрелять... Развезет..." - Не вполне отдавая отчет в своих действиях, она вскинула двустволку и выпалила в полотно палатки, вскричав:
- Подонки! Скоты! Я заставлю вас работать... Пропойцы! Я заставлю вас работать!
Туники вскочили на ноги, пятясь и сбиваясь в угол.
Будь перед ними мужчина, вряд ли б они пришли в замешательство. На испуг не возьмешь. Всякое видали. Но - баба?! Кричащая противным голосом! Обеспамятевшая! Кто ее знает? Возьмет и убьет...
- Счас! Счас... - запричитал отец Никодим, протирая ладонью лицо и поддергивая ватные штаны.
- Выходи строиться! - пробасил кто-то, и все ринулись в узкую дверь, падая друг на друга и выскакивая из палатки, словно им поддавали в спину.
Спустя минуту они стояли перед оторопелым, все еще не верящим удаче начальником партии, тараща глаза и выражая полную готовность делать, что прикажут.
(C)
2. СЕРГУНЯ ФЕЛЬДМАН
Начальник партии Сергуня Фельдман боялся, как чумы, сырой, заползавшей во все щели тундровой нечисти. А больше всего, двухвосток-склизких болотных таракашек. По палатке были раскиданы ветки сухого можжевельника. Длинные мелкие листочки его торчали даже из пепельницы, превращенной в вазу. Сушеные ветви издавали острый лекарственный запах, которого, по мнению Сергуни, нечисть ужасно боялась. За этот бьющий в нос можжевеловый дух рабочие и прозвали палатку начальника партии "аптекой"; иначе уж и не говорили: "пойду к аптекарю", "вызывают по аптечным делам".
Аптекарем Сергуню окрестили, впрочем, не только за лекарственный запах в палатке. За сутулость. За очки в проволочной оправе. За приказ приносить из тундры растения, по кустику от каждого вида. А кое-кто - за острый семитский профиль. "Аптекарь, носачь бля... недорезанная", - матерился бывший лейтенант из команды "А", вкладывая в слово "аптекарь" совсем иной смысл. "Одно слово, хвороба", - согласно кивали плотогоны с Закарпатья и, казалось Ляне, не ставили своего начальника ни в грош.
Подчинялись ей. Охотно. И даже как-то весело. Единственное, чего не удалось добиться Ляне, так это искоренить матерщину. Не искореняется, хоть плачь. Особенно раздражала она по вечерам, когда Ляна изнеможенно падала на койку, а неподалеку от палатки, на очищенной от валунов площадке, играли в футбол. Ляна купила мяч, чтобы по вечерам у "бичей" не оставалось ни одной свободной минуты... Но... самой-то куда деваться?.. Вначале она выскакивала из палатки, голос срывала: "Не умеете быть людьми, идите в тундру, гоняйте там".
"Все, Ляночка, все!.." - заверяли ее в несколько голосов, а через минуту начинали сначала. В конце концов, она перестала выходить, говорила поварихе: "Ксюта!" И та включала магнитофон на полную мощь: ни оперы, ни симфонические оркестры брань не заглушали. Только "битлы".
И теперь, перед игрой, футболисты стучали в женскую палатку и просили Ляну "включить". И тут же, с первым гитарным взрывом, били по мячу с носка, горланя и радостно матерясь от всей души.
Но это, и в самом деле, было единственным, в чем уступила. Что же касается выхода на работу, то... огромный амбарный замок вешала на палатку-столовую именно она. В восемь ноль-ноль. Даже Сергей Фельдман признал не так давно, с улыбкой, что у них воцаряется матриархат.
Но вдруг что-то нарушилось в ее молчаливом, неведомом никому единоборстве с Сергеем. Он по-прежнему не противоречил ей. Особенно з поле, на людях. Но - она почувствовала - не принимал всерьез.
Препирательства начались еще в первый день. Ляна пришла в палатку начальника партии и, понизив голос, сказала о беглом...
- Я не криминалист, - Сергей тоже понизил голос. - Я видел справку об освобождении. "Отбыл срок..." и прочее. Документы, мне кажется, в порядке.
- А мне не кажется, - строго перебила Ляна. - Иначе незачем им было разыгрывать с расстригой комедию. Только я хотела потребовать трудовую книжку у этого чалдона*... как его?.. поп забился в корчах. Рука руку моет... Я прошу дать радиограмму. Завтра может быть поздно... В тайге закон - медведь...
Начальник партии долго молчал, показалось Ляне, мучительно придумывал, как ее спровадить, наконец, придумал, пижон:. - Мы с вами не милиция, не МВД, не КГБ...
- Резать будут нас! - резко перебила Ляяа. - С вас начнут... - Если не дадим телеграмму, это точно... - Ах вот что, - Ляна усмехнулась. - А мне думалось, вы из породы... древних.
Сергей метнул на нее взгляд. Неделю назад они были свидетелями развеселившего их разговора. В приемной управляющего.
- Ну и евреи, - сказала уборщица, выслушав по радио сообщение об израильских войсках, вошедших в Бейрут. - А говорили, они "всю войну-в Ташкенте". И потом... "жид на веревочке дрожит..."
Секретарша Заболотного, в ответ, всплеснула руками.
- Тетя Настя, что ты говоришь?.. Разве ж там евреи?! Там - древние евреи.
Сергуня вытянул руки по швам, словно все еще служил в армии.
- Я вам запрещаю подходить к рации! Это... не ваша профессия. Ляна тоже вытянула руки по швам.
- Мне... стыдно... за вас. Праздновать труса? Бояться и - кого?! Неужели в вас не осталось хоть капли достоинства? Обыкновенного человеческого достоинства?
- Не осталось, - ответил Сергуня мрачно.-Увижу возле рации - отправлю первым вертолетом!
...Глуховато затарахтел прихваченный ржавчиной будильник, Ляна шевельнулась под одеялом, и ожили комары, набившиеся под марлевый полог. Загудели, заметались. Вспомнился Фельдман: ложась спать, он опалял застрявших под пологом комаров спичкой. "Крылышки обожжешь комарику, говорил, - и все дело..."
- Я тебе не комарик! - Она стремительно надела выцветшую энцефалитку с распущенными резинками: вот-вот пойдет мошка, которая, известно, кусает, где затянуто.
Воинственно побрякала соском умывальника. Вода ржавая, болотистая. "Фронтовая", - говорил Фельдман. "Шут гороховый!.. Жить в вечном страхе; "нас не трогай - мы не тронем.." Страх в нем, видать, заложен генетически: со времен кишиневских погромов..."
Поеживаясь от утреннего холодка, недовольно огляделась. Подпалатник фланелевый, ветхий. Окошки, как в тереме. Точно слюдяные. "Терем-теремок, кто в тереме живет?" - как-то сказал Сергей, стучась. Вздохнула тоскливо.
Побрызгала куртку диметилфталатом, налитым в бутылку из-под рислинга. Смочила этими "таежными духами" кончики пальцев, чуть-чуть виски. "Почему в 'Комиразведке' его зовут Сергуней? Как любимого ребенка... За моложавый вид? Галантность, которая в тайге сродни угодливости? Она, правда, действует на ухтинок, хлебнувших лагерного быта... Впрочем, угодливый в XX веке и есть
самый обаятельный - достаточно посидеть в кабинете Одноглазого полчаса, чтобы понять это".
Жмурясь от резкого и прозрачного, ни пылинки в воздухе, света, выглянула наружу.
Зябко. Тундра сонная. Погромыхивает дизель, который, скорее, не нарушает, а подчеркивает тишину. Проверезжала скрипуче полярная чайка, нырнула за бугор, вернулась с рыбешкой в клюве. Вокруг пролитого мазута прыгают обтерханные, в мазуте, воробьи.
У палаток сушатся болотные сапоги, продетые подошвами вверх на багры, концы лестницы, доски. Сапоги длинные. Как растянутые гармони. Свисают почти до земли. Нескольких сапог на месте нет, только мокрые следы остались.
"Рыбачат туники... Из-за дармовщины и прикатили..."
Взгляд остановился на соседней палатке, в которой жили Володечка-футболист и закарпатцы. Футболист никак не успокоится, выточил дверную ручку в виде полуголой женщины с распущенными волосами, похожую на нее, Ляну. Из сибирской лиственницы. Искусной тонкой резьбы. Закарпатцы оторвали, а тот, похоже, снова приколотил.