Последний непокой
В России до хрипоты спорят о неладах с жизнью. Но со смертью у нас еще большие нелады
Зимой я катаюсь на сноуборде, летом — на роликах; оптимальное место в Москве для последнего — Поклонная гора с ее пушечно-танковым антиквариатом и ровным асфальтом, а упоминаю об этом по той причине, по какой драматург еще до первой реплики сообщает: «В столовой, слева от камина, висит охотничий карабин».
Ну вот, вы предупреждены, а теперь пьеса.
В подмосковном горнолыжном местечке Степаново, одном из немногих с кресельными подъемниками, я в феврале с этого кресла чуть не свалился, не поверив глазам. Сбоку от леса и почти на самом спуске находилась — сомнений никаких — могила: с оградой, железным памятничком и даже, кажется, полуоблетевшим венком.
Таких фальшивых, без покойника, однако упрямо борющихся за внимание могил немало произрастает вдоль российских дорог, но это была первая могила сноубордиста. И она меня чудовищно злила: и своей фальшивостью (притом что смерть была настоящей), и тем, что взывала к скорби там, куда я приехал развлекаться. Потому что память — это продолжающийся матч со смертью, шанс на бессмертие. Хотите в годовщину помянуть друга — зажгите свечи, бросьте охапкой на снег цветы. Знаете, каким он парнем был… Устройте покатушки с факелами в ночи, черт возьми; организуйте фонд, заведите страницу в интернете. Но если вы ради него собираетесь портить и вид, и склон, и мне настроение — то что, спрашивается, я должен о нем и о вас думать?
Могилы вне кладбищ — неорусское явление. Их не было в СССР, их нет за границей. Впрочем, дважды я встречал там нечто подобное, но столь отдаленное, что уже противоположное по смыслу.
Первый раз в Греции на горном серпантине, где чуть не на каждом втором повороте встречалась иконка; ночью у них горели свечи. Я спросил закутанную в черное селянку, в честь чего горят. Селянка кое-как изъяснялась по-английски; я услышал, что не в честь, а за упокой — тех бедолаг, которые, в отличие от меня, не вписались в поворот.
Но там все же были иконы и свечи, а не ограды и памятники, да и ставили их на своей территории местные жители, а не вторгающиеся к ним чужие родственники и друзья.
Второй раз на Атлантике я наткнулся на могилку у прибрежной тропы. В крохотный холмик был воткнут сделанный из камышинок крест с табличкой, на которой значилось: «Здесь покоится лягушонок Леонардо, который жил у Паскаль, Андре и Юго, которые его любили».
Наши придорожные могилы поражают иностранцев. Помню, очень долго объяснял английскому журналисту, что это имитации, а хоронить можно только на кладбищах, санитарные нормы и все такое, после чего коллега выразил желание на нашем кладбище побывать. Я отвез его на Южное под Петербургом. Была поздняя осень. Душно пахло свежим трупом. Перед нами расстилался чудовищный мегаполис — со всеми своими разномастными оградками, убогими памятничками и не менее убогими двухметровыми изваяниями конкретных пацанов на бандитской части погоста, расположенной сразу у входа. Хлюпала вода. По правой границе на могилах росли камыши. Иностранцу нужно было в туалет, я остался снаружи. Он выбежал с выпученными глазами, я зашел. Этим сортиром мог пользоваться только покойник, и то если бы был не брезглив.
На обратном пути я услышал вежливо сформулированное предположение, что у нас делают фальшивые могилы возле дорог, потому что на настоящих кладбищах стыдно и противно людей хоронить.
По-моему, это была наивная концепция.
Она не объясняла, почему, сбегая из убогой коллективной тюрьмы на простор, люди воспроизводили такую же убогость, только индивидуальную.
Есть люди, любящие посещать кладбища, — я нет, однако некоторые хорошо запомнил. Скажем, Хайгейтское в Лондоне (с могилой Карла Маркса), на которое как-то влетел с толпой человек в 500 роллеров: такой тогда был выбран устроителями маршрут. Представьте: бесшумно летящие среди ангелов люди, Лондон, закат. До сих пор перед глазами.
Или крохотное кладбище в Лаппеэнранте, в центре городка: несколько старых гранитных плит со стертыми именами, сосны.
Или кладбище при церкви под Портсмутом, с крестами, поросшими таким идеальным мхом, что казались реквизитом для Голливуда; оно соседствовало забор в забор с футбольным полем, по которому бегал наш Леша Смертин.
А на Тянь-Шане мне показали кладбище погибших альпинистов: куски скал, неведомо как перетащенные в расщелине к ручью (техника там точно пройти не могла).
Все эти места объединяло одно: они располагали к размышлению, элегии, даже грусти, но только не к отчаянию от того, что в дерьме жил, в дерьме и будешь погребен. Недвижимость рядом с ними не должна была терять в цене.