— Благодаря этой бурке я вспомнила о нем. Как вы думаете, он вернется? — спросила она Федюкова, войдя с ним в кабинет Валентина и со страхом осматриваясь по сторонам, как осматриваются в той комнате, из которой только что вынесли покойника. — Как думаете, вернется?
Федюков, не говоря ни слова, загнул на руке один палец и сказал:
— Завтра среда — раз. (Он загнул другой палец.) Послезавтра четверг — два. (Он загнул третий палец). И пятница — три.
И показал баронессе три пальца.
Баронесса Нина с удивлением и готовым возобновиться испугом посмотрела на него.
— Что — три? — спросила она робко.
— Через три дня он будет здесь, — сказал торжественно Федюков, показав пальцем на пол у ног баронессы. — И я в доказательство этого не уеду отсюда до тех пор, пока он не вернется.
Баронесса, согнав с лица испуг и глядя остановившимися грустными глазами перед собой, прижав платочек к губам, медленно покачала головой, как бы сомневаясь в том, что предсказывал Федюков.
— А как я его любила… — сказала она. — Как я готова была жертвовать для него всем. И Андрей Аполлонович тоже. Но я понимаю его, он слишком хорош, чтобы оставаться здесь. Его влечет неведомая сила. Она всегда влекла его. Что? Я не могла без ужаса подумать об Урале и о других странах, — сказала баронесса, грустно, рассеянно садясь на Валентинов диван, — но видит бог, — прибавила вдруг она с загоревшейся решимостью, подняв глаза к потолку, — я бы последовала за ним туда. Я бросила бы наш очаг; Андрей Аполлонович, конечно, понял бы это и сейчас же согласился бы, что это необходимо, необходимо! Но он уехал, даже не простившись. Федюков! скажите перед богом, положа руку на сердце, благородно это?
— Нет, неблагородно! — сказал решительно Федюков. — Хотя он и друг мне, хоть я из моей дружбы к нему и согласился ждать его здесь до пятницы, но это неблагородно.
— Да, это неблагородно, неблагородно! — сказала баронесса. — Так поступают только низкие, неблагодарные люди. Вы могли бы так поступить со мной, Федюков? — спросила баронесса, сидя на диване и подняв на стоявшего перед ней Федюкова свои прекрасные грустные глаза.
— Баронесса! — сказал Федюков, став на одно колено и отбросив валявшуюся на полу бурку. — Баронесса, вы знаете, я презираю женщин за то, что они пассивный продукт своей пошлой среды, вы это знаете, но вы — вы!.. перед вами я — вот! — сказал он, сделав широкий жест рукой, как бы указывавший на открытость его души перед баронессой.
— Вы милый, — сказала баронесса, печально-задумчиво улыбнувшись и дав ему для поцелуя свою руку.
Федюков подвинулся на колене ближе к дивану и, сев на пятки, целовал обнаженную до локтя руку баронессы и говорил:
— Из всех женщин я знал только одну, которая была ангел. Это моя первая жена, которую я бросил. Увидев сегодня вас, явившуюся необычайно, сверхъестественно, я понял, что есть другой ангел, — это вы.
Баронесса с улыбкой грустной нежности смотрела на Федюкова, целовавшего ее руку, и молчала.
— Валентин, — сказал Федюков, — между нами говоря, подлец: он не уважает женщин, он не поклоняется им и не заслуживает того, чтобы они относились к нему с нежностью.
— Не заслуживает, Федюков: он ужасный, ужасный человек, — сказала баронесса, глядя задумчиво-грустно в пространство мимо головы Федюкова, который забрал себе и вторую руку баронессы.
— Боже, а какое святое, прекрасное чувство! — сказала баронесса опять с тем же выражением.
— Прекрасное, великое чувство, — повторил убежденно Федюков, — для того, кому это дано понимать.
— Может быть, я очень дурная женщина, — продолжала баронесса, — но это чувство так неожиданно, так безраздельно овладевает мною, что я не могу ему противостоять. Что же, я готова нести какую угодно расплату, и, конечно, конечно, я знаю, что в загробной жизни (она содрогнулась плечами) мне будет худо, мне там будет, вероятно, очень худо, Федюков, потому что законы божеские карают…
— Баронесса, вы — святая женщина, и если бы я верил в загробный мир (баронесса в ужасе замахала на него руками, так как всегда боялась всякого выражения неверия), если бы я верил в загробное существование, — твердо повторил Федюков, — я сказал бы, что и там вам будет хорошо.
— Спасибо, милый, — сказала, вздохнув, баронесса. — Я чувствую к вам доверие и спокойна с вами…
— А я… — Федюков порывисто сел рядом с баронессой на диван и обнял ее за талию, — я готов все время быть у ваших ног, да, у ваших ног, прелестных, божественных… — говорил он уже все тише и тише, в то же время все больше обнимая баронессу и целуя ее руки и плечи.
Она слабо отбивалась, как бы теряя силы и склоняясь головой на его плечо, и вдруг тихо сказала:
— Только не здесь… Только не здесь…
XXII
С отъездом Валентина Елагина наступило затишье. Все как будто были даже довольны его исчезновением, так как, по крайней мере, могли быть уверены, что теперь никто не ворвется среди ночи, не будет таскать за собой всех, точно табор, и перевертывать налаженный и веками освященный порядок жизни.
Валентин, конечно, через два дня не приехал, как не приехал и через неделю. И летняя жизнь в усадьбах мирно потекла по своей вековой колее за садовыми оградами, над которыми нависли ветки вековых кленов и лип, веселой или задумчивой толпой окруживших какой-нибудь большой белый дом с каменным крыльцом на столбах, службы и зеленый травянистый двор.
Благодатный июльский зной налил красным соком смородину, малину и вишни. И с утра, с корзиночками и в фартуках, по испещренной свежими тенями дорожке молодежь отправлялась в вишенник обирать вишни с лесенок.
А потом на террасе, в холодке, расставив принесенные из буфета и кладовых блюда и миски всех сортов, перебирали и чистили ягоды.
Внизу, около осыпавшегося фундамента, разводилась жаровня и варились на долгую зиму сладкие запасы варений, пастил, мармеладов, которые заботливой юной рукой складывались в стеклянные банки, завязывались бумажками с надписью, какое варенье, и ставились в кладовой с низкими кирпичными сводами в темный угол на полку, — чтобы потом, когда придут святки, повытащить все это и вместе с орехами, винными ягодами насыпать горами на подносы и в вазы, расставив их на столах в теплых дедовских комнатах на долгий зимний вечер.
Обедали рано. Едва только солнце взбиралось на полдень и жизнь в полях затихала, как из кухонь с открытыми окнами уже неслась ледяная окрошка, горячие, без пара, свежие щи, подрумяненный бараний бок. И в прохладной столовой со спущенными шторами, отдувающимися у раскрытых в сад окон, накрывался большой стол. И когда садилось человек десять-пятнадцать народу, то, несмотря на жару, громко и весело стучали ножи и ложки.
Исчезали и окрошка, и бараний бок, а молодежь, поглядывая нетерпеливо на дверь, ждала, не дадут ли мороженого — прохладиться, несмотря на большой кувшин темного, пенистого русского кваса, который горничная в белом фартучке уже не раз доливала, бегая через двор в холодный погреб.
После обеда сонливая тишина охватывает усадьбы и всю природу.
И только когда тени от деревьев и построек начнут удлиняться и протянутся по двору, все снова оживает.
Прогонят стадо коров, которые в жару стояли на песчаной отмели реки, лениво обмахиваясь мокрыми хвостами. На пашне у леса уже запрягают лошадей в брошенные здесь на обед плуги.
А еще через час-другой, когда солнце, уже нежаркое, мирно играет предвечерним светом на стволах деревьев и окнах дома, просвечивающих сквозь зелень сада, где-нибудь на завешенной террасе появляется самовар. Серебро посуды блестит вечерним блеском на белой скатерти. Срезанный край свежего желтого меда прозрачно просвечивает в плоской стеклянной вазе. И большая семья из трех поколений собирается к столу.
Кто идет из комнат, захлопнув крышку рояля, кто вбегает по ступенькам террасы из сада, где лежал с книгой в гамаке… И шумные голоса веселой молодежи, двигающей стульями и спорящей за места у стола, нарушают тишину.