И ровно через месяц после этой поездки графиня Юлия Дмитриевна надела свои черные одежды, перестала быть графиней, а стала называться просто сестрой Юлией.
XXXIII
Когда Митенька Воейков подъехал к графскому дому, сестры Юлии не оказалось дома. Ему сказали, что она поехала к вечерне в монастырь.
Он поехал туда. Еще издали завиднелись в зелени елок и сосен белые стены женского монастыря. Блестел крест небольшой колоколенки, и прятались в деревьях домики келий с тесовыми крышами и белыми трубами.
А когда он въехал в лес, где было прохладно, его сразу охватила какая-то вековая тишина. Он нарочно пустил лошадь шагом и смотрел на белевшую вдали по дороге, меж двух стен темных елей, монастырскую ограду и святые ворота с образом над ними.
Когда Митенька Воейков спросил у проходившей по двору с ключами рябой после оспы монашенки, где сестра Юлия, — монашенка, низко поклонившись, сказала, что ее нет: она заезжала сюда только слушать акафист, а потом поехала к вечерне к о. Георгию.
— Как досадно, — сказал Митенька, не зная, что предпринять, и оглядываясь по двору и на оставленную у ворот лошадь.
— А вы поезжайте, батюшка, туда, коли очень нужно, это недалеко, почти все лесом, и сворачивать никуда не нужно.
Так ему казалось хорошо подождать ее в этом тихом монастыре и ехать с ней в усадьбу по лесной дороге, он так ждал наверное увидеть ее здесь и как-то внутренно приготовился к этому.
Там, у о. Георгия, обстановка, наверное, будет не та, что здесь, и чувство, с каким он подъезжал, разрядилось неудачей. И он хотел было повернуть домой, но почему-то подумал, что вдруг монашенке это может показаться странным: если сестра Юлия ему очень нужна, то почему же он не мог проехать лишних четыре версты до о. Георгия, а если не очень нужна, то и сюда было странно ехать.
Какое могло иметь для него значение, что подумает или не подумает про него монашенка, но он почувствовал, что придется ехать.
— Что за глупая зависимость от того, что подумает там кто-то!.. — сказал вдруг Митенька, садясь в шарабан, но, оглянувшись на монастырский двор, он увидел, что монашенка все еще стоит и смотрит. И его руки почти против воли и с досадой повернули лошадь к о. Георгию.
Когда он проехал лес, перед ним открылось поле, и вдали завиднелись какие-то большие здания и большой новый храм из красного кирпича.
По дороге он стал нагонять богомолок, странников с обшитыми холстиной корзиночками, слепых с высокими палками и холщовыми сумами за спиной. А когда он подъехал к храму, то везде — в вечерней тени ограды, — где были привязаны лошади, жевавшие насыпанный в длинное корыто овес, — везде сидел и лежал народ — старушки в беленьких платочках, закусывавшие яичком из узелка, слепые, смотревшие куда-то выше голов своими вытекшими, побелевшими глазами.
У ограды сидела плакавшая все время девушка, которую держала, прислонив к своей груди, пожилая крестьянская женщина с добрым скорбным лицом и, как бы укачивая больную, рассказывала обступившим ее людям, с однообразно и тупо любопытными лицами смотревшими на девушку, — рассказывала, что ее испортили, и она пятый день плачет и бьется.
Неподалеку сидела другая девушка в черном платочке с неподвижно остановившимися на одной точке глазами и упавшими на колени руками.
Высокая женщина в платке и лаптях рассказывала про чудесное исцеление батюшкой своей дочери. Другая говорила, что батюшка одним дает маслица, другим — свечку.
Какая-то бойкая старушка в туфлях и шерстяных чулках, очевидно, частая посетительница этого места, сейчас же вмешавшись, объяснила, что масло к выздоровлению, свечка — к смерти.
К ней все повернулись и выслушали с тем же покорным молчанием, с каким слушали всякого, кто говорил. Эта же старушка бойко и уверенно рассказала, когда батюшка встает, когда он отдыхает и что ему надо говорить. Она держала себя так, как ловкий завсегдатай в каком-нибудь заведении рассказывает незнающим людям о порядках, которые ему известны лучше, чем всякому другому.
Около столба ворот в ограду, как бы прячась и стыдясь, стоял оборванец в калошах с веревочками на босых ногах, с опухшим от пьянства лицом, и весь дрожал мелкой дрожью, точно ему было холодно. Глаза его, чуждые всем, дико и испуганно останавливались то на одном, то на другом лице, точно он чувствовал всю меру своего падения и старался только об одном — чтобы быть менее заметным.
Двери храма были открыты (они никогда здесь не закрывались), и там виднелся народ, ходивший, прикладываясь, от иконы к иконе, среди прохладного молчаливого пространства пустой церкви с каменными плитами пола, с запахом можжевельника и воска в притворе, со строгими неподвижными лицами святых.
И весь этот народ, влекомый сюда бедностью и недугами душевными, изо дня в день наполнял собою двор перед храмом.
Приехали в коляске какие-то барыни под белыми зонтиками и, выйдя из экипажа, долго оглядывались, как бы ища для себя подходящего места, в то время как кучер с толстым задом в пуговицах, пустив шагом вспотевших лошадей, поехал в глубину двора под деревья к церковной сторожке.
Все терпеливо ждали выхода батюшки, который, как уже все знали, сейчас отдыхал после девяти часов стояния в церкви.
Пришедшие в первый раз испытывали непонятный страх и нервно вскакивали, когда кто-нибудь говорил, что сейчас должен выйти.
Один раз кто-то сказал, что идет, и все вдруг зашевелилось, вскочило, некоторые бросились беспокойно к воротам, чтобы увидеть его еще издали, но это оказалось ложной тревогой.
Девушка, с неподвижно устремленными в пространство глазами, испуганно оглянулась в ту сторону и сжала платок на груди, как будто со страхом ожидая приближения того, кому она принесла свою тайну душевную.
Рыдавшая молодая девушка забилась еще сильнее, и еще нежнее прижала ее к своей груди пожилая женщина.
Только бойкая старушка закивала головой, делая успокоительные знаки руками, показывая всем, что они ошиблись.
— Рано еще, — сказала она и посмотрела, загородившись рукой, на солнце.
Митенька Воейков увидел темную тонкую фигуру графини в церкви, неподвижно стоявшую у колонны. Но он не решался подойти к ней сейчас, так как не находил, что он может сказать ей в этой обстановке.
При этом его смущала мысль о том, что подумает про него народ и эти барыни: зачем он, интеллигентный человек, пришел сюда.
И было стыдно при мысли, что барыни могут принять его за верующего и подумать, что он пришел за советом или предсказанием. И он, иногда чувствуя на себе их взгляд, не знал, какое выражение придать своему лицу, чтобы им было видно, что он неверующий, но в то же время не какой-нибудь пустой рядовой любопытный.
Потом он не знал, где ему стать, когда придет о. Георгий и начнет служение. Интересно было стать в церкви так, чтобы видеть его. Но ему вдруг стало страшно от нелепой в сущности мысли, что о. Георгий посмотрит на него и скажет на всю церковь:
«Зачем ты, неверный, пришел сюда искушать бога?» — или что-нибудь в этом роде.
И чем дальше, тем больше в него проникал нелепый страх перед этим человеком, вокруг которого создалась легенда.
И несмотря на то, что Дмитрий Ильич давно уже стряхнул с себя как шелуху все верования отцов своих и народа, он все больше и больше ощущал чувство неловкости от той пропасти, которая отделяла его неверную душу от этого места и народа, насыщенного верой.
«Если уехать… — это было почти невозможно на глазах у тысячной толпы. Всем может показаться странным, что приехал какой-то в шляпе, повертелся неизвестно чего и уехал за десять минут до выхода батюшки».
Он смотрел на народ и завидовал ему, что он пришел сюда со смиренной открытой душой рассказать этому провидцу души человеческой все тайное и греховное. А ему, Дмитрию Ильичу, как это ни странно ему показалось, не с чем было прийти.
Что ему рассказать? О чем спросить? Какую гнетущую тайну открыть?