То, что имение баронессы было запущено и в нем не велось почти никакого хозяйства, несмотря на присутствие управляющего, — Валентину особенно понравилось.
— Вот это именно и хорошо; только камина нет настоящего, ты к осени вели сделать, — сказал Валентин, когда Нина, — точно новобрачная, в белом меховом капоте, — водила его в первое утро по дому.
— Как к осени? Разве вы останетесь до осени, Валентин? — спросила несколько удивленно и тревожно баронесса Нина.
— Нет, я через неделю буду уже на берегах Тургояка. Я говорю — для тебя. И ты много теряешь оттого, что не хочешь ехать со мной на Урал, — продолжал Валентин, когда они вышли на балкон. Он стоял, смотрел вдаль на синевшие справа луга и задумчиво курил сигару.
— Посмотрела бы священные воды озера Тургояка, купались бы с тобой в прозрачной воде среди дикой первобытной природы, варили бы на берегу уху и по целым часам лежали бы на горячем песке. Тебе нужно ходить совсем голой, а ты надеваешь какие-то меховые капоты.
Последняя фраза заставила баронессу покраснеть, и она сделала вид, что сейчас же зажмет уши, если Валентин скажет еще что-нибудь подобное.
Но у него был такой спокойный вид и тон, как будто он даже и не заметил испуганного движения молодой женщины или не обратил на него внимания.
Со стороны общественного мнения дело обошлось тоже неожиданно хорошо. Сначала поступок баронессы, приехавшей с любовником в свою усадьбу совершенно открыто, поразил всех и вызвал взрыв негодования.
Но Валентин в первую же неделю перезнакомился со всеми, откуда-то выкопал знаменитого медведеобразного Петрушу и привез к себе Федюкова, который понравился ему своим разочарованно-мрачным видом и отрицанием действительности. На вторую неделю уже все с ним были на «ты» и даже скучали, если в доме долго не появлялась его спокойная большая фигура с поднятыми на лбу складками, как он обыкновенно входил со света в комнаты, разглядывая, кто есть дома.
— Ну неужели нельзя хоть на неделю отложить эту поездку? — говорили ему друзья.
— Никак нельзя, — отвечал Валентин.
Несмотря на краткость срока, все сошлись с ним гораздо ближе, чем с профессором, который хотя и был человеком чистейшей души, но отличался чрезмерной деликатностью и совестливостью, что бывало подчас несколько утомительно. Пить с ним было нельзя, ухаживать за женщинами при нем тоже было неудобно, именно благодаря слишком большой его чистоте.
Всех теперь интересовал вопрос, что будет, когда он приедет на лето из Москвы, и как отнесется его чистая душа, воспитанная на лучших интеллигентских традициях, к факту скандального присутствия в его доме Валентина…
XII
Когда мужики собрались на бревнах потолковать о делах вечерком, в первое же воскресенье после Николина дня, то праздничное настроение прошло; никто уже не вспоминал, что и как хорошо было прежде, а все видели только, как плохо и тесно в настоящем.
Пришли еще не все и потому разговора пока не начинали. Захар Кривой в стороне возбужденно курил свернутую папироску, поминутно сдувая пепел. Кузнец, подойдя, остановился и, пробежав по лицам собравшихся, как бы ища, кто тут ведет дело, сказал нетерпеливо:
— Ну что ж, начинать так начинать, за чем дело стало?
Никто ничего не ответил. Все лежали, сидели с таким видом, как будто их приведя насильно, иные курили и лениво сплевывали, оглядываясь на вновь подходивших, как будто нужен был какой-то срок, чтобы разбудить внимание всех и втянуть их в обсуждение дел.
— Начинать тут долго нечего, — сказал Захар, заплевав в пальцах папироску и входя в круг в рваной распахнутой поддевке и с расстегнутым воротом рубахи, — а говори дело — и ладно. А то покуда начинать будем, вовсе без порток останемся. Как про старину начнут рассказывать, так все было, а сейчас куда ни повернешься — ни черта нету.
— До того дошло, что уж податься некуда, — сказал скорбно Андрей Горюн, сидевший босиком на бревне. — Земля вся выпахалась, как зола стала, речки повысохли, палки дров за двадцать верст нету.
— Может, переделяться? — нерешительно сказал подошедший в своей вечной зимней шапке и с палочкой Фома Коротенький.
— Сколько ни переделяйся, земля-то все та же.
— Хорошие места итить искать надо, больше тут нечего ждать, — сказал Степан, вытирая свернутой в комочек тряпочкой свои слезящиеся глаза.
— Тут хорошие места под боком, только руку протянуть, — озлобленно крикнул Захар.
И все невольно посмотрели на усадьбы, так как знали, что он про них говорит.
— Чужое добро, милый, ребром выпрет, — отозвался старик Тихон, — так-то.
Он стоял, опершись грудью на палку и смотрел куда-то вдаль. Весь белый, седой, в длинной рубахе и босиком, он был похож на святого, что рисуют на иконах.
— У нас, брат, не выпрет, ребра крепкие. Я вот амбар на его земле поставил, да еще горожу раскидаю к чертовой матери, — крикнул Захар, злобно сверкнув своим бельмом на кривом глазу.
— Ты амбарчик на каточках сделай, — сказал Сенька, — как дело плохо обернется, так жену со свояченицей запрег и перекатил от греха.
Некоторые машинально обернулись к Сеньке, но, увидев, что он, по обыкновению, балагурит, с досадой отвернулись.
— Только язык чесать и мастер, — проворчал Иван Никитич, хозяйственный аккуратный мужичок, который напряженно слушал Захара.
— Он и на отцовых похоронах оскаляться будет, — сказали недовольно сзади про Сеньку.
— Они уж из семи печей хлеб-то едят, — крикнул опять Захар.
— А у нас и одной топить нечем, — сказал Захар Алексеич, мужичок из беднейших, сидевший на завалинке опустив голову.
— Чтоб не жарко было… — вставил опять, не утерпев, Сенька.
— На нож полезу, а амбара ломать не дам; перекорежу все к черту! — кричал Захар с налившимися кровью глазами, сверкая своим бельмом. Все даже затихли, глядя на него.
— Верно, — крикнул кузнец, всегда первый присоединявшийся ко всякому смелому решению.
Позднее всех подошедший лавочник со счетами, в фартуке и с карандашом за ухом, остановился вне круга и некоторое время молча, прищурив глаз, смотрел на Захара и на всех, как бы желая дать им высказаться до конца и твердо зная про себя, что ему нужно здесь сказать.
Он отличался тем, что всегда имел неторопливый значительный вид и находчивость. Спокойно и ядовито резал на сходках, никого не щадя, даже своих друзей, — как будто не узнавая их, — когда выступал их противником. Знал всякие законы и употреблял такие слова, которых никогда не слышали и не знали, что они значат и что на них отвечать. Поэтому всегда озадаченно молчали, и он оставался победителем.
Все увидели, что лавочник пришел, и, поглядывая на него, ждали, что он скажет. Но он, не обращая ни на кого внимания, смахнув фартуком пыль, присел на бревно в стороне со своими счетами. Потом неожиданно встал и вошел в круг.
— Во всем надо поступать по пределу закона, — сказал лавочник строго и раздельно, но не повышая голоса, как бы зная, что он и так заставит всех слушать. — Это раз!.. — Он, держа счеты левой рукой около бока, правой отрубил в воздухе ладонью с растопыренными пальцами.
— …Потом надо еще знать планты и по ним доказать предел нарушения. Это два!.. — продолжал он, отрубив еще раз рукой, причем смотрел не на Захара, против которого выступал, а прямо в землю перед собой, стоя с несколько расставленными ногами. — А то ты выставил, как дурак, этот свой амбарчик, его на другой же день и сковырнут к чертовой матери, а самого по чугунке на казенный счет.
— За хорошими местами… — подсказал, подмигнув, Сенька.
Лавочник рассеянно, как полководец в пылу битвы, оглянулся на него и, как бы считая свой аргумент неопровержимым, отошел в сторону. Потом опять быстро повернулся к Захару, посмотрел на него и крикнул громче и тоном выше:
— Ты линию закона найди, вот тогда будешь действовать на основании, да давность опровергни! — кричал он, глядя на подвернувшегося Фому, а своим кривым пальцем тыкая в направлении Захара. — Он тебя одной давностью убить может.