Через полчаса уже с лихорадочной спешкой рыли окопы и ломали крайнюю халупу, пришедшуюся как раз на линии окопов. Спешно выкатывали пулемёты на маленьких железных колёсиках, обращённые дулом назад, и устанавливали около кузницы полевое орудие.
Первый выстрел гулко прокатился по заре. Солдаты дрожащими руками заряжали орудие.
Но минут через десять прискакали ещё конные. Оказалось, что в лесу был не враг, а свои.
Напряжённое, испуганное выражение вдруг сменилось весёлым. Послышался смех, шутки.
— Здорово, своих было окрестили!
— Вот бы сражению-то устроили!..
Некоторые солдаты стали куда-то исчезать и возвращались с гусями и курами.
— Вот дурные какие, — говорили некоторые, — ведь и так харч хороший, чего баб обижать.
— Курятинки захотелось. Может, в последний раз, — говорили, как бы извиняясь, те, кто приносил кур.
А потом в конце села появилась группа пьяных солдат. Оказалось, что в двух верстах от села в фольварке нашли винокуренный завод.
— Стыд-то какой, — говорил благообразный солдат в новой длинной шинели, пузырём вздувавшейся на спине, — прямо как скоты дорвались, пьяные все.
— А где это, где? — торопливо спрашивали солдаты и шныряли на задворки.
— Может, последний раз и выпьешь-то, — говорили они.
Командир отдал приказ поджечь завод. И скоро розовое зарево поднялось над деревьями, и на стенах сарая заплясали длинные тени солдат, смотревших на пожар.
На рассвете тронулись дальше, едва растолкав тех, что напились на заводе. Солдаты, поёживаясь от утренней свежести и натягивая опять на плечи через голову походные мешки, строились в ряды и, поглядывая на сломанную халупу, говорили:
— Пришли как люди, а уходим как свиньи. Халупу ни с того ни с сего сломали, кур потаскали, завод сожгли и сами напились.
— Завод-то, небось, господский, их так и стоит. А вот кур-то зря…
— Да, неловко получается.
— Что ж изделаешь-то, на то, брат, и война. Нешто мы им зла желаем? Мы не возьмём — другие возьмут. Теперь пойдёт.
— А народ хороший, ласковый народ, прямо как свои.
— Народ — ничего.
— Брось, дурной! — кричали солдаты на артельщика, который гонялся с верёвкой за приземистой рыжей мужицкой коровкой в кустах за селом.
Полк пошёл, развёртываясь по шоссе.
И первые русские войска вступили в Галицию.
XX
Москва, куда приехала вместе с Ириной Левашовой Ольга Петровна, красивая супруга Павла Ивановича, явилась центром проявления патриотических чувств и идей.
Героический подъём и жертвенный порыв с особенной силой охватили русское буржуазное общество, когда стало известно о переходе наших войск через неприятельскую границу. Этот подъём выразился прежде всего в размягчённом чувстве прощения и даже любви к своим вчерашним идейным противникам и в полном примирении с ними ввиду грозных событий.
Оппозиционно настроенные группы интеллигенции и буржуазии спешили выразить своё безоговорочное доверие к власти, свою преданность к царю.
Всем им хотелось своим поведением доказать свою гражданскую зрелость. Хотелось, чтобы власть убедилась и поверила им, что они не позволят себе в такую трудную для неё минуту вставлять ей палки в колёса.
В особенности тронули всех социалисты, когда они, за исключением небольшой группы, возглавляемой Лениным, постановили прекратить нелегальную работу и заявили о том, что они не будут противодействовать делу войны.
А германские социал-демократы выпустили даже манифест, в котором говорилось:
«До последнего момента мы стояли на страже мира… Но работа на пользу общего мира народов теперь прерывается. Приходят другие заботы. Над всем господствует один вопрос: хотим ли мы победить? И наш ответ гласит: да!»
Бельгийский социалист Вандервельде, только что принявший пост министра, даже просил русских социал-демократов об оказании помощи русскому правительству. Центральный комитет меньшевиков ответил на это в том смысле, что хотя пролетариат России лишён возможности открыто выражать своё мнение, так как его организации разогнаны, печать задушена царским правительством и тюрьмы переполнены, но несмотря на это русские социалисты не будут противодействовать своему правительству в войне, в надежде, что она разрешится в интересах международного социализма.
Эти заявления опять вызвали взрыв восторга у воинствующей части русской интеллигенции и буржуазии. Все указывали в особенности на германских социалистов, как на пример гражданской зрелости. За исключением Карла Либкнехта, голосовавшего против военных кредитов. Даже смертельные враги социализма и откровенные защитники самодержавия, даже они, говоря о социалистах, называли их с некоторой гордостью:
«Наши социалисты».
Потом стало известно решение Второго интернационала.
«Интернационал не пригоден во время войны, он по сути дела есть орудие мира», — мужественно сказали его вожди.
Это также вызвало взрыв восторга даже со стороны самых реакционных групп.
Говорили, что совершилось чудо мирового масштаба, может быть, первое в истории: настал г р а ж д а н с к и й м и р. Интеллигенция протянула руку власти, фабрикант — рабочему. Мир классов.
Только некоторые наивно спрашивали:
— Что же, значит, интернационал ставит крест над своей работой, если для защиты отечества каждому из его членов придется быть на фронте и, может быть, даже своей рукой убивать братьев по интернационалу?
Им разъяснили, что никакого креста над собой интернационал не ставит. Такое положение принято только временно, до конца войны, чтобы не ставить в трудное положение власть при защите родины. А потом, когда власть выйдет из этого тяжёлого положения, уцелевшие социалисты враждебных стран протянут друг другу братские руки и возобновят борьбу за великое дело освобождения рабочих всех стран от гнёта власти и капитала.
Все прежние оппозиционеры буржуазного лагеря как бы пользовались случаем наглядно показать, как они переродились. Здесь в то же время был своего рода благородный расчёт, что, может быть, власть, увидев и оценив такой шаг общества, сама переродится, как переродилось либеральное общество.
И когда правительство просило общество быть терпеливым и не ждать, например, с фронта скорых и подробных известий, а также не высказываться в печати по вопросам, в которых компетентно только правительство, то все с готовностью соглашались ждать, терпеть и не высказываться.
Некоторые нетерпеливо спрашивали, в чём же тогда будет выражаться о б щ е е дело, если нам ничего не будут сообщать, ни о чём не будут позволять высказываться и даже представителей общественной печати не пустили на фронт. Более спокойные им отвечали, что всё-таки нужно потерпеть, потому что власть просила об этом в непривычно трогательных выражениях.
И даже когда были закрыты все рабочие организации и некоторые газеты, а редакторы их высланы, то общество, некоторое время поколебавшись, всё-таки поддержало правительство и выразило порицание организациям и высланным редакторам за то, что они не сумели терпеть и ждать и из-за своих частных целей нарушили общее единение.
Хотя это единение было испорчено несколько раньше: когда на торжественном заседании Государственной думы 26 июля был поставлен вопрос о военных кредитах, социал-демократическая фракция большевиков высказалась против и до голосования покинула зал заседаний.
В буржуазно-интеллигентских кругах не могли об этом говорить иначе, как с чувством глубочайшего негодования и возмущения.
«Насколько же у людей нет самой элементарной гражданской зрелости и благородства, чтобы потерпеть. Конечно, соблазнительно думать, что сейчас самый удобный момент для свержения или ограничения власти. Но именно потому, что положение власти сейчас тяжёлое, ни одни честный интеллигент не позволит себе этого сделать. Наоборот, он выкажет себя лояльным, сознательным и ч е с т н ы м гражданином, ибо в нём живы благородные традиции старой интеллигенции.