XXIX
Нина Черкасская, о которой Митенька спрашивал Валентина, приехала в Петербург с супругом, профессором Андреем Аполлоновичем, в самый острый момент, когда германские армии бомбардировали тяжёлыми австрийскими гаубицами бельгийские крепости и начали угрожать вторжением во Францию.
Андрей Аполлонович не примыкал ни к какой партии, не желая по свойству своей натуры никого обижать. А вступив в какую-нибудь партию, он одним этим фактом выразил бы своё согласие только с этой партией и отрицал бы все другие.
Но всё-таки он был близок к думским либеральным кругам и в особенности к кружку кадетской интеллигенции, возглавляемому известным общественным деятелем, профессором Павлом Ильичом Бахметьевым. Он тяготел к этому кружку потому, что здесь были наиболее деликатные, уважающие чужое мнение люди, чуждые всякому насилию и грубости.
Это сближение произошло, впрочем, главным образом потому, что жена Павла Ильича Бахметьева была родственницей Нины, которая воспитывалась и жила в семье Лизы до выхода замуж за своего первого мужа.
Лиза Бахметьева, окончившая университет, была правой рукой своего мужа и к Нине относилась с некоторой долей иронии и превосходства, как относится всякая женщина, занимающаяся общественной работой, к женщинам, не занимающимся ею. Кроме того, она была очень невысокого мнения об умственных способностях Нины и на правах родственницы держала себя с ней как гувернантка с недалекой воспитанницей.
На другой же день по приезде Нина, позвонив Лизе, отправилась к ней на Большую Конюшенную.
Лиза встретила её в передней своей богатой квартиры, с коврами, чёрным деревом, бронзой на каминах и с картинами в тяжёлых рамах.
Они только три дня назад спешно, по случаю начавшейся войны, приехали с курорта. В передней ещё стояли нераспакованные сундуки, залепленные багажными квитанциями, и в комнатах ещё сохранился тот вид, какой бывает в квартирах, оставленных на лето без хозяев.
Хотя Лиза была дочерью миллионера и имела роскошную квартиру, но, по своим демократическим убеждениям, одевалась очень просто и строго.
На ней сейчас было серое платье с глухим воротом, чуть напущенное сборками на её плоской груди. Лиза п р и н ц и п и а л ь н о не носила никаких украшений, не делала модной причёски, и у неё был вид, напоминающий выдержанную классную даму из привилегированного женского учебного заведения. Держалась она очень прямо, имея вид немного жёсткий, как бы указывающий на то, что вся её жизнь направлена на служение общественным идеалам и далека от обывательской распущенности.
Она была чужда всяких предрассудков и, как естественница, не признавала религии.
Основной её верой был демократизм и преклонение перед народом. Хотя она испытывала какую-то безотчётную брезгливость и даже страх перед всякой толпой и всегда на улице далеко обходила стороной баб и мужиков, приехавших на рынок, так как больше всего на свете боялась всякой заразы.
Положение богатой женщины и наследницы миллионного состояния нисколько не мешало её демократизму. Она считала, что благодаря своему состоянию может предоставить Павлу Ильичу обстановку, нужную для спокойного осуществления научной и общественной задачи его жизни.
Её демократическая совесть была совершенно спокойна. Собственное богатство не мешало ей презрительно относиться к богатым людям вообще. На её взгляд, у них, уж конечно, отсутствовала возвышенная научная или общественная цель и преследовались только цели личного обогащения.
Нина Черкасская смотрела на свою умную родственницу как на женщину, стоящую неизмеримо выше её. Общественная деятельность Лизы вызывала у Нины даже некоторый суеверный страх.
Она решила о своей кошмарной истории с Валентином рассказать прежде всего Лизе.
Нина чувствовала, что с наступлением войны кончилась безмятежность её существования. У неё как-то всё спуталось в голове: собственная история с Валентином, война, немцы, французы, Бельгия…
И когда она вошла к Лизе, то неожиданно для себя сказала:
— Франция в опасности.
Лиза спокойно посмотрела на неё.
— Ты пришла только за тем, чтобы сообщить мне это? — спросила она иронически.
— Нет, это у меня как-то само собой сорвалось, — сказала Нина. — Я думала обо всём сразу, от этого так и получилось. Но я пришла за советом, — продолжала она, в волнении снимая в передней шляпу и перчатки. — У меня очень неприятное приключение, от которого я едва спаслась. Но я ещё не знаю сама, насколько я спаслась.
— Вероятно, по обыкновению, какой-нибудь вздор, — сказала Лиза с усвоенной ею привычкой бесцеремонного и резкого обращения со своей родственницей. — Идём ко мне.
Они прошли по мягкому ковру гостиной в кабинет хозяйки. Ковры уже успели постелить, так как сегодня, ввиду чрезвычайных обстоятельств, должны были собраться друзья и знакомые и даже прийти такие люди, которые по своим убеждениям раньше никогда не переступали порога этой квартиры.
Кабинет, в противоположность пышности других комнат, отличался демократической простотой. По стенам стояли шкафы и полки с книгами до самого потолка. Письменный стол был весь завален книгами и бумагами. На кресле с решётчатым соломенным сиденьем лежала плоская подушечка, и был тот беспорядок в комнате, с наваленными на окнах и на креслах газетами, который часто имеет место у женщин с большой умственной и общественной деятельностью.
Этим беспорядком Лиза как бы подчеркивала свое безразличие к внешней жизни.
— Ты сказала — в з д о р… Это слово много раз успокаивало меня. Но в этот раз нисколько не успокоило, — сказала Нина, снимая с плеч большой мех и оглядываясь, куда бы сесть.
Лиза сбросила с кресла пачку старых газет и освободила ей место.
Нина положила мех на круглый столик и села в кресло.
— Ну, так вот, — продолжала она, устроившись в кресле, — ты знаешь, что моя жизнь — это сплошная путаница в той своей части, которая для всякой женщины (кроме тебя) является самой главной. Я не знаю, как это получается, но мужчины всегда играют большую роль в моей жизни (исключая профессора).
Лиза стояла перед сидевшей в кресле гостьей в своём строгом сером платье, навёртывая на палец длинную золотую цепочку, спускавшуюся от шеи к поясу, за которым у неё были заложены маленькие часики.
— Получается это потому, — сказала она, отвечая на недоуменный вопрос Нины, — что твоя жизнь совершенно бездеятельна, и ты имеешь, извини меня, вид какой-то одалиски. А мужчин, недостойных называться мужчинами, всегда тянет именно к таким женщинам…
— Относительно одалиски — не знаю. Но в одном ты права: их тянет ко мне какая-то неведомая сила. И в результате всегда получается сплошной кошмар (не для них, а для меня).
Лиза, вначале слушавшая стоя, сбросила пачку газет с другого кресла и тоже села.
— Ты сама ведёшь пустую, бессодержательную жизнь и Андрея Аполлоновича постоянно окружаешь такими людьми, которые компрометируют его имя, — продолжала Лиза.
— Милая моя, я никого не окружаю. Они сами меня окружают! — горячо воскликнула Нина, протянув по направлению к Лизе обе руки, на одной из которых болталась замшевая сумочка. — Вот, например, этот человек… я даже боюсь произносить его имя (тем более что у него их целых два)… он действовал на меня каким-то сверхъестественным образом… был какой-то гипноз.
— Вздор. Всё вздор. Никакого гипноза не было, — сказала резко Лиза, поднявшись с кресла. — Было то, что я определила в тебе понятием о д а л и с к и. Мы переживаем серьёзное время, когда особенно нужно начать интересоваться общественными и государственными вопросами, а у тебя — ерунда в голове.
— Да, ты права, — грустно согласилась Нина, рассматривая узкий носок своей туфли. — Но как мне начать интересоваться государственными и общественными вопросами, когда я никак не могу отличить Тройственного союза от Тройственного согласия?
Но Лиза, не слушая её, продолжала: