Остается Владимир Святославич, с которым связан характерный мотив начального летописания: дружина ропщет, что ест деревянными ложками, и князь «исковати лжици сребрены», ибо «сребромь и златом налести не имам дружинҍ, а дружиною налҍзу злато и сребро, якоже дҍдъ мои и отець мои доискашеся злата и сребра дружиною» (НПЛ. С. 167). Этой дани традиционному дружинному этикету нельзя придавать буквальный исторический смысл — из летописи известно, чего «доискались» дружины Владимировых деда и отца — Игоря и Святослава.
Риторическое противопоставление героических древних времен «последним» временам может относиться к любой эпохе и любому этапу составления летописного свода[53]. Но в риторическом введении к НПЛ имеются все же вопросы, на которые призван ответить последующий летописный текст. Это вопросы о становлении городов и волостей и, главное, повторяющийся вопрос о начале Русской земли, разделяющий рассуждения о победе христианства и древних князьях и завершающий само введение: «Мы же от начала Рускы земля до сего лҍта и все по ряду извҍстьно да скажемъ, от Михаила цесаря до Александра и Исакья» (НПЛ. С. 104).
В последующей статье и говорится: «В лето 6362 (854). Начало земли Руской. Живяху кождо с родом своим на своих местех и странах, владеюща кождо родом своим. И быша три братия»… Далее текст об основателях Киева — братьях Кие, Щеке, Хориве и сестре их Лыбеди, соответствующий космографическому введению «Повести временных лет» — фрагменту о киевском племени полян, но не говорящий ничего о руси. О руси говорится лишь потом, в связи с походом на Царьград, но это очевидная вставка из греческой хроники Амартола, так как она разрывает текст о полянах, который продолжается после описания поражения руси под Царьградом. «По сих лҍтех братиа сии (Кий, Щек и Хорив. — В. П.) изгибоша», поляне же были «обижены» древлянами и другими соседями. Далее рассказывается о хазарской дани на полянах, приходе варягов Аскольда и Дира в Киев, и лишь затем — о варяжской дани с людей новгородских, изгнании варягов и последующем призвании варяжских князей с дружиной, от которых «прозвашася русь». Итак, в НПЛ очевидно внутреннее противоречие: начало Русской земли «формально» относится к повествованию о Киеве, а рассказывается о происхождении Руси в Новгороде.
Традиционно считалось, что в НПЛ и, стало быть, Начальном своде, а стало быть, предшествующем ему «сказании» («Древнейшем своде» у Шахматова и его последователей — см. обзор: Гиппиус 2012) начало истории Русской земли отождествлялось с историей киевских полян. Эта конструкция не только не устраняла внутренних противоречий реконструируемого текста, ибо ни поляне, ни их земля не отождествлялись в НПЛ с Русью, но и игнорировала принципиально различное отношение к полянам в двух летописях. Действительно, в космографическом введении ПВЛ поляне противопоставлены прочим «поганым», в первую очередь — древлянам, как имеющие обычай «кроток и тих» — живущим «звериньским образом» (ПВЛ. С. 10–11). В НПЛ, хотя и говорится, что Кий, Щек и Хорив «беша мужи мудри и смыслене» и «наречахуся Поляне», но о полянах тут же сказано следующее: «бяху же погане, жруще озером и кладезем и рощением, якоже прочии погани» (НПЛ. С. 106).[54] Киевский этноцентризм явно чужд здесь новгородцу (Насонов 1969. С. 76).
Наконец, отнесение введения к НПЛ только к Начальному своду не вполне учитывает композицию самой НПЛ. Между тем концовка введения к НПЛ прямо отсылает к правлению Алексея и Исаака Ангелов, которыми и должно кончиться повествование. Эта концовка неслучайна, ибо НПЛ включает «Повесть о взятии Царьграда фрягами» (НПЛ. С. 103–104; ср.: Шахматов 1947. С. 131; ПВЛ. С. 367)[55]. И падение «богохранимого» града Константина в правление упомянутых кесарей воспринималось в православном мире как предвестие грядущего конца света — «последних времен», о которых и говорится в начальной фразе введения к НПЛ. Показательно, что Константинополь не упомянут во введении к НПЛ среди мировых столиц. Существенно, что «Повести о взятии Царьграда» в НПЛ предшествует (под 1203 г.) рассказ о разорении Киева и разграблении его святынь русскими князьями и «погаными» половцами.
В этом контексте понятным становится пафос введения к НПЛ, обличение «несытоства» русских князей и их дружинников, из-за которого «навел Бог на ны поганыя»; и это не простой набег — ведь «и скоты наша и села наша и имения за теми суть». Речь здесь идет, вопреки Шахматову, уже о монголо-татарском нашествии, ниже описанном в НПЛ эсхатологическими красками «последних времен» (ср.: Плач Иеремии, 5.2): «Да кто, братье и отци и дети, видевши божие попущение се на всеи Рускои земли; грех же ради наших попусти бог поганыи на ны» (НПЛ. С. 289; ср.: Шахматов 2002. С. 383)[56].
53
Не вполне «заслуженные» похвалы «храбрости и мудрости» первых русских князей — Игоря и Святослава — свойственны риторике древнерусских книжников от Илариона до Вассиана Рыло (ср.: БЛДР, т. 7. С. 388–390). Возможно, во введении к НПЛ дается обычная для новгородской традиции «глухая» ссылка на некий престижный прецедент: в грамоте Новгорода тверскому князю Михаилу Ярославичу новгородцы ссылаются на обычай, по которому целовали крест Новгороду «първии князи, и дҍдъ твои (т. е. предки Михаила. — В. П.), и отьць твои» (ГВНП, № 7, с. 17).
54
А. А. Шахматов признавал, что эти слова были вставкой в текст Начального свода и сравнивал их со сходной характеристикой язычников в «Речи философа» (Шахматов 2002. С. 86).
55
Зависимость введения от «Повести о взятии Царьграда» явствует, в частности, из того, что Алексей Ангел назван во введении Александром, так как «Повесть» давала сокращенный вариант имени императора — Олекса (НПЛ. С. 240). Общим местом в отечественной историографии стали попытки отождествления различных исторических персонажей на основе совпадения их имен. Шахматов какое-то время усматривал в именах Олексы и Исаака представителей династии Комнинов, о которых не было речи в НПЛ. А. А. Гиппиус отыскивает схожие имена среди новгородских бояр конца XIV — начала XV в., которые мог вставить в текст составитель свода 1397 г. (Гиппиус 2009). О попытках отождествления Рюрика с Рориком Фрисландским, Вещего Олега — с Хельгу Кембриджского документа и т. п. см. далее.
56
Интересно, что А. А. Шахматов, отрицая принадлежность введения к эпохе монгольского нашествия, не находит, кроме того, «возможным допустить, чтобы Предисловие было написано во второй половине XII столетия лицом, видевшим продолжительную борьбу Юрия Владимировича с Изяславом Мстиславичем из-за Киева, почувствовавшим тот страшный удар, который нанес Киеву и всему старому укладу сын Юриев, Андрей Боголюбский» (Шахматов 2002. С. 384). Здесь текстолог вновь оказывается не в состоянии отказаться от современных ему историографических схем, в то время как новгородский летописец рассказывает о «страшном ударе», нанесенном Киеву, лишь следующее: «Иде князь Юрьи Андреевиць с новгородци и с ростовци Кыеву на Ростилавица и прогнаше ис Кыева, и стояше под Вышегородом 7 недель, и приидоша в Новгород вси здрави» (НПЛ. С. 223). Д. С. Лихачев предполагал, что в предисловии сознательно были опущены упреки в усобицах, ибо «Новгород в XII в. выигрывал от ослабления княжеской власти, но он существенно страдал от поборов, конфискаций, вир и других тягот» (Лихачев 1947. С. 96). Конечно, и беззакония новгородцев (под 1230 г.), и усобицы князей (под 1239 г.) привели, по летописи, к казням Божиим и нашествию поганых, но в контексте НПЛ это было именно монгольское нашествие.
К. Цукерман (2009. С. 284), в целом разделяющий подход автора к проблемам предисловия к НПЛ, увязывает фразу о «селах», но не городах, доставшихся поганым, с нашествием татар после битвы на Калке: поражение русских на Калке действительно потрясло Русь и Европу — было написано «Слово о погибели Русской земли», но «село» в древнерусских текстах означало, прежде всего, селение вообще.