Черные тяжелые султаны
С моим первым шле[5] я столкнулся в Жьене, красивеньком кукольном городке на берегу Луары, красивеньком и совсем сломанном городке, полном дыма, пыли и ошеломленных глаз.
Это было в июне сорокового, числа шестнадцатого-семнадцатого. Вообще-то их было двое. Но спаянных в один блок: мотоцикл с коляской. К тротуару было прислонено подобие толстого коренастого зверя, эдакого низкожопого пахидерма с двумя здоровыми круглыми твердыми головами не на одной высоте, втянутыми в плечи, без шеи, с обильной ненужной кожей, драпировавшей все складками. Прежде всего поразила меня именно кожа, этот огромный зеленый злой непромокаемый плащ, подсахаренный серой пылью, — не то из клеенки, не то из отменной кожи, — подпоясанный в талию, образующий плотный сноп глубоких складок, эти мощные пелерины, прикрывающие каминными колпаками богатырские плечи, потом — толстые лапы в перчатках из буйволиной кожи, растопыренные рукоятками гигантского руля, потом — полы бесконечной шинели, ниспадавшей вокруг свинцовым каскадом, покрывавшим весь мотоцикл, прерывавшим четко свое падение на уровне подметок массивных сапог. Лиц не было: две мрачные впадины под козыречками касок. Мертвые отблески на очках-скарабеях, стеклянные орбиты без взгляда. Бронетранспортер в миниатюре. Головы, как пулеметные башенки. Ищешь на спинах ряды заклепок. Слышалось невозмутимое постукивание мощного двигателя на холостом ходу.
Я вдруг все понял. Все принял разом, полным мешком. Так вот она какая, война. Настоящая, та, что не шутит. Нет, не война веселых рожков "та-ра-та-та», залихватских петушков, марширующих строевым шагом. Тяжелая, черная война солдафонов, продубившихся в своих доспехах, как кузнечные наковальни. Война, сценически поставленная ее любовниками, тщательно, со страстью, как ставят оперу. Восторгающаяся всем, что есть в ней зловещего, давящего, рокового. Бесспорного. Чарующего. Гимн обожания смерти. У немцев есть чувство грандиозности в смерти. Немцы сотворены, чтобы выигрывать войны. Истинные победители! Если они их проигрывают, то это просчет судьбы и не меняет сути. Плохие из них побежденные.
Этот невозмутимый носорог возле тротуара застал меня врасплох. Так значит, они здесь. Меня настигли. Кишки сжимаются в жесткий-прежесткий комок, сердце колотится. Но не от страха, отнюдь! Чисто эстетическая эмоция. Литературщина. «Они» здесь, передо мной. «Они» существуют. Боши. Пруссаки. Германцы. Тевтонские орды. Большие набеги. История выходит из книжек, вот она, рядом, на большой дороге. Хочется пощупать зеленоватую кожу. Я ведь такой благодарный зритель. Когда мое чтиво овеществляется, я просто потрясен тем, что оно существует взаправду. Вижу Луару, повторяю себе: «Луара!», — и у меня комок в горле. Сравниваю ее с описаниями из книг, с образом в моем сознании, и она точно такая, какой я ее себе представлял, точно такая, какая мне нужна, но еще лучше, в общем, балдею. Меня легко взволновать, вообще-то.
А до этого за три дня начальник почтового отделения улицы Меркер, что рядом с метро Шаронн, собрал нас всех вместе — сортировщиков, приемщиков, почтальонов, телеграфистов, всех-всех — и объявил:
— Боши уже в городе Мо. В темпе, домой за вещами, за самым необходимым! Через три часа автобус перевезет вас на юг. Приказ нашего ведомства. Тот, кто откажется ехать, подвергнется санкциям, вплоть до увольнения. Не говоря уже о взысканиях со стороны военных судов. Не забывайте, что мы на государственной службе.
Герой. Или почти что. Жаль, что на службе он в шлепанцах. Но у него пятки нежные. Добавил с тяжелым вздохом:
— Сопровождать вас не буду. Мне приказано не покидать почтовое отделение и быть ко всему готовым.
Чешу в Ножан — двадцать минут на велике — прямо к маме, то есть к мадам Вербрюг, вышивальщице с Большой улицы, там по утрам она уборку делает. В Ножане вроде все как обычно. Пожалуй, еще обычнее, чем обычно. Солнце жарит вовсю, настоящее июньское солнце, высокое и яркое. Стрижи кружат, попискивая, вокруг колокольни.
5
До 1940 г., в период «Странной войны», французы так мало этой войне придавали значения, что даже не удосужились смастерить какое-нибудь хлесткое презрительное прозвище для врага, как водится в подобных обстоятельствах. Те же, кто прошел Первую мировую, по привычке говорили «боши», но молодежь говорила просто: «немцы». Ничего спонтанного в тот момент не сложилось. После июня 40-го присутствие немцев стало обыденным, даже скорее назойливым, и прозвища расцвели пышным цветом. Сначала все стали говорить: «фритцы», однако краткость этого слова, а также варварское соударение двух конечных согласных претили французскому вокальному аппарату и склонности парижского арго удлинять окончания слов эдакими хвостиками бумажных змеев. Поэтому вскоре пошли «фризэ», потом «фризу», а потом «фридолены», причем последний термин стал быстро пользоваться всеобщим успехом. Были однако и другие прозвища, более «интеллектуальные», такие, например, как «колорадские жуки» (ведь они пожирали нашу картошку). Все это звучало не слишком зло и не несло в себе того ненавистного содержания, которое выплескивается из самого созвучия: «боши». Но самое неожиданное прозвище, которое вскоре с восторгом было воспринято молодежью, — так это конечно «шле». Вообще-то «шле» — это название одного племени североафриканских кочевников на западной окраине Сахары. Как же могло случиться, что именно так стали обозначать светловолосого оккупанта? Может, как раз потому, что это он мнил себя светловолосым? А может, что более вероятно, именно потому, что это прозвище было неожиданным, хитроумным и благозвучным? «Шле» выплевывается, как харчок… Во всяком случае все пацаны и подростки именовали их только так: «шле».