Глядя на то, как росли кучи всех этих странных предметов, навьим сознанием определяемых, как величие, все мрачнел Святослав лицом. Наконец то разглядели опьяненные удачей добычливые победоносцы, — притихли, поникли их задорные голоса.
— Что не празднуешь нашу победу? — дивились они. — Что не радуешься великой добыче? Разве не за этим мы сюда шли?
Отвечал им Святослав:
— Рано победу праздновать, потому как отпор наш только-то поднялся. По скольким землям нам еще пройти предстоит, прежде чем гадину стоголовую иссечем!
— Мы с тобой хоть сколько супостатов одолеем, хоть даже и Ния железноликого! — заголосили вокруг.
— Да как же мы ратовать сможем, когда руки наши будут в золоте, а ноги в серебре? Когда всю вот эту гиль на себя-то навалим?
— Так ведь жиды как раз этим и были сильны, — выкрикнул кто-то из толпы.
— Да мы-то не жидовской крови. Кто же не знает, что себе один только вред принесешь, коли станешь подражать тому, что враг твой ради своей пользы учиняет. Что бы мы ни делали для себя полезного, каждый шаг, всякий вздох, должно вредоносным быть для зложелателей наших. Нельзя победить врага, допуская в делах своих что-то его воле сообразное. А посему, братья мои, — и Святослав обвел дружину свою вдруг засиявшей на его лице улыбкой, — давайте-ка, оставим из этих россыпей столько, сколько может нам занадобиться для дела нашего, а остальное… А из остального насыплем курган, да и обнесем его с четырех сторон родрым полымем.
Некоторая оторопь овладела витязями, и вот уж раздались досадливые возгласы.
— Я ведь неволить никого не хочу, — отозвался на них Святослав, — ежели кто в поход со мной шел, чтобы бабе своей платье, жемчугом низанное, добыть, а, может, лавку завесть, меч на весило сменять, княжьему долгу достояние торжанина предпочесть, так скатертью ему дорога, пути у нас разные. А кто не корысти ради, а во имя Правды сил своих не щадил, — тому вот рука моя и любовь нелицемерная не на срок какой, а до последнего вздоха.
Было, кто-то тяжко перевел дыхание, кто-то вновь возроптал, но не нашлось среди дружинников князевых ни одного, пожелавшего покинуть благословением Перуна освященную братию. И поскольку всякое в этом мире явление вырастает из своей противоположности, недавний недовольный перегуд ходко перерос в куда более живое, жаркое проявление радости. В каком-то искрометном подъеме духа матерущие бородатые бывальцы и широкоплечие с тонким станом молодцы пустились совместно со Святославом отбрасывать в сторону те небольшие и наиболее драгоценные предметы, какие в дальнейшем возможно было бы обратить в оружие, доспех или употребить на прочие цели, что могли бы послужить утверждению их княжеского дара, а прочий бутор, весь этот разнопестрый неплодный демонский скарб сваливали в одну высоченную груду, которая очень скоро достигла чудовищной вышины. А вот уже кто-то бежит от ближайшего пожарища с красноглазой головешкой в руках. Точно крупинка жизни в яичном желтке забилась жаркая искра у подножия кажущейся неодолимой золотой горы. Чуть позже показался огненный птенец, заклевал многоценный хлам. Еще время — огнецветная Жар-птица охватила его своими трепещущими крыльями. И вот уже не птица, а сам Огнебог-Семаргл — то ли пес, то ли змей — поднял в лиловое ночное небо, утратившее надежду забыться глухим сном, превысокое крыло свое, видно, передавая горней Добродетели великую жертву, посвящаемую ей людьми…
В свой срок возвратившееся утро, должно быть, долго искало город Итиль — самый богатый, самый защищенный, самый сильный, самый надменный… Но первые лучи, сквозь едкую пелену висящих над землей, стелящихся по воде дымов нащупывали лишь пепелища да руины на месте недавних блистательных обелисков тщеславия.