И вот разодетая в пух и прах братия спускается с высоких ступеней главного крыльца, усаживается в красивую повозку, и в окружении многочисленной конной охраны, частью своей, частью предоставленной гостеприимной хозяйкой, под восхищенные взгляды замершего в отдалении люда отбывает с княжеского двора.
— Что ты, не слышал? — говорит Иехуда Писоне, подрагивая круглыми плечами от дорожной тряски. — Я вновь намекнул ей, что прими Русь нашу веру, — она получила бы в лице Хазарии не просто надежного союзника…
— Но, может быть, она что-то не так поняла, — прерывает его Эзра.
Взгляды Давида и Меира так же устремлены на Иехуду. А Нааман будто и не слушает их, глядя куда-то в сторону, только щурит в улыбке свои масляные глазки.
— Может, она, конечно, и дура, — пошевелив сросшимися бровями, смело вступает в разговор Серах, — но не до такой же степени. Она даже что-то такое пошутила, что, мол, подаренные нами греческие поволоки пришли к ней из Хазарии…
— Но нет… Что уже об этом говорить! — начинает раздражаться припертый напряженными взглядами Иехуда. — В конце концов не Ольга это решает. Сама она уже давным бы давно…
— О чем вы спорите? — наконец отзывается, все так же улыбаясь одними глазами, Нааман Хапуш. — Прямой путь не всегда самый короткий. Пусть наша воля придет к ним не напрямую, а через мертвого, через секту христианскую. Так дольше? Да. Зато здесь мы уже на середине пути: почти половина княжеской дружины — христиане. И Ольга явно…
— Но тогда их перехватит Куштантиния[110], - встрепенулся Давид Шуллам.
— …прилагает к тому усердие. — невозмутимо завершает фразу Нааман. — А Куштантиния, она только ходит вокруг да около этого куска, не зная как к нему удобнее подобраться…
— Вот нам и следует этим воспользоваться, — вновь ввертывает Шуллам.
— Вот, спасибо, Давид, — насмешливо кланяется ему Хапуш. — Именно это я и хотел сказать. И покуда сама рыжая ослушница еще толком не знает чего же она, помимо поволок и золота, хочет от Куштантинии, нужно поскорее предложить сосватать ее за греческого царя.
Лица всех находившихся в повозке словно окаменели, и только моргающие веки на застывших глазах напоминали о присутствии в них жизни. Первой нарушившей молчание была жена Давида Шуллама — Серах. Она негромко хрюкнула, и вдруг разразилась таким пронзительным хохотом, что даже лошади шарахнулись, и повозка подскочила на ухабе обочины. И тут же, точно спевшийся хор, ее почин подхватил дружный мужской смех.
Тем не менее ничуть не изменившись в лице, Нааман дождался, когда всеобщая оживленность иссякнет, уступив место любопытству, и тогда продолжил:
— Возможно, вам, прохлаждающимся в раю на Итиле, среди виноградников и цветущих лотосов, уже ничего не надо, может быть, вам достаточно того имущества, каким вы владеете?
— Да будет вовеки благословен наш Итиль, и царь его, и его престол, и да царствует он и его потомки долгие дни среди Израиля, — вдохновенно оттараторила скороговоркой Серах, выставив перед собой руки, пальцы которых не сгибались, — столько было на них перстней.
— Не сердись на молодежь, — вкрадчиво произнес Меир (он, как и Нааман приканчивал пятый десяток лет), примиренчески кладя тому руку на колено. — Имущества никогда не бывает достаточно. Но к чему ты высказал нам такую невероятную штуковину? Я пока не спрашиваю, зачем сватать Ольгу за греческого царя. Я говорю: как? Она ведь замужем.
— А греки? — вновь загорается самый молодой и горячий коротышка Давид. — За кого сватать? Роман женат. Его соправители сыновья — тоже. У Константина — Елена.
В этот момент повозка остановилась, и приблизившийся к ней вершник из охранительной свиты бодро рапортовал:
— Вы говорили, что прежде хотели бы пройти по рынку. Вот рынок.
Раззолоченные особы в нерешительности стали переглядываться, поскольку в возникшей дорогой теме разговора, хоть и производившей на первый взгляд впечатление полнейшей нелепицы, все же прослеживался пусть слабый, но пленительный аромат возможной поживы.
— Нет-нет, — замахал руками Меир, заглядывая в мохнатое лицо Хапуша, — рынок — потом. Мы едем к Нааману. Да?