Повела Данилу ведьма прочь от тропы, по одной только ей ведомой дороге. Казалось, спрятанные в траве ветки так и норовят ухватиться за ногу, а может и не ветки? Кочки сами под стопой вырастают, того и гляди, упадёшь в темноте, свернёшь шею. А вот ведьма шла будто по ровной дороге в солнечный день, видимо, хорошо знакомы ей эти места. Пару раз казалось Даниле, что вздыхал кто-то за его спиной, стонал, шуршал в кустах. Тени тёмные затрепетали в со стороны болота, будто мечется кто-то по кочкам мшистым, приближается издалека в Даниле с Лукерьей. Но, помня ведьмин навет, шёл Данила прямо, вслед за попутчицей, не вертел головой: оберёшься вот так, увидишь нечисть жуткую, так и станешь умом слаб.
У соседа так сын дурачком стал. Заблукала коза у них, отвязалась что ли, в лес ушла. Хватились ввечеру, солнце уж за горизонт закатилось, даже курицы уж спать примостились. Да не оставлять же скотину в беде, задерут волки ночью. Видели дети, что в бочаге воду мутили палками да утят пугали, как побежала она, белозадая, в сторону сосняка. А было то на Радуницу, когда покойников поминают: выходят те из нави, домой стремятся, на кладбище являются, чтоб посмотреть, кто к ним приходит на могилку. Ну сын соседский, Николашка, и отправился одинёшенек козу искать. Мать ему строго наказала, чтоб, коль голоса за спиной раздадутся, окликнет кто его голосом человеческим (а то и нечеловеческим), пусть не оборачивается, беда будет. Не только добрые, родные покойники в мир наш приходят на Радуницу, и злые возвращаются, и нечестивые. Такие как при жизни злобу источали, так и после смерти не меняются, не дай Боже с таким покойником встретиться, никакой щур не защитит. Да хмыкнул только парень, что я, дескать, чадо тебе в люльке, чтоль? Вон младших поучай, мне не до баек. Так и ушёл за козой, верёвку прихватил. Да только ни козы, ни Никольки к утру не было.
Нашли его лишь через тря дня. Сидел под сосной, очи испуганные таращил, ни слова сказать не мог. Вцепился в мох скрюченными пальцами, всё лишь задыхался да стонал. Принесли его домой, стали травами отпаивать, да только толку? Всё, что мог сказать парень, было лишь: «Обернулся, гляжу, смотрит он на меня…Глаза во, пасть во. Не дед то был, не дед мой». Так и причитал, «не дед» да «не дед», пугал младших, пока однажды не ушли все на сенокос да одного Никольку в избе не оставили. Вернулись, а парень уж застыл: ужас в очах побелевших, лицо ногтями расцарапано, рот криком исказило. Вот так и оборачивайся ночью в лесу на чей-то зов.
А вот ведьма и шаг замедлила, стало быть, близенько уж. Вывела Лукерья Данилу на большую, круглую поляну. А на ней ели высокие, верхушки острые у них, как кинжалы. Каждая ель на другую похожа, как капли воды, а вот одна из них повалена, корни торчат, змеями ощерились. А под корнями земля не чёрная, не лесная, а алая, будто кровью свежей пропитана. Приложила Лукерья палец к губам, показала Даниле знаком, мол, стой, где стоишь. А сама пошла к самым еловым корням, развязала узелок, да принялась раскладывать на траве связки сухих трав. Зажгла ведьма семь свечей, расставила их полукругом у вывернутых корней, достала большую бутыль чего-то прозрачного, кувшин с крышкой, пару краюх хлеба. Встала на колени возле подношений, принялась шептать что-то быстро-быстро, а сама всё на корни еловые смотрит. Подняла крышку кувшина – было там молоко или сливки, не понять в темноте. Кольнула ножом палец – потекла по руке кровь, сжала ведьма палец сильней – много крови в кувшин с молоком натекло. А ведьма всё шепчет, и шёпот тот у Данилы в голове на множество голосов раскладывается: женские, мужские, тонкие и низкие, что-то настойчиво твердят, все мысли собой заполонили… Зажмурился Данила, схватился за голову, ноги еле держат…
Как прекратила ведьма заклинание читать, замолкли голоса. Очнулся Данила на земле, лежит на спине, в синь ночную глядит, верхушки деревьев над ним мечами обоюдоострыми сошлись. Поднял взгляд Данила – стоит у самых корней высокий мужик, в кафтан меховой одет. Пригляделся парень, а не меховой тот кафтан, а изо мха поделан, вместо пуговиц на нём – шишки еловые, опушен тот кафтан не лисицей, а хвощом буйным. Статен тот мужик, борода окладистая в пол-лица, да только зелена та борода, как трава в летний день. Волосы в косу заплетены, прядки – как стебли осотницы, тонкие, острые. Голос у мужика того, будто дерево старое от ветра скрипит.
- Что тебе, ведьма, надобно? Чего тревожишь меня? Али снова зайцев да лисиц нагнать на село? Больше не погоню, тогда много зверья перестреляли, извели, а то ведь дети мои. Не дам детей больше в обиду. Одно дело, коль в лесу охотник набрёл, то добыча его, а когда сами они, будто зачарованные в силки лезут, то дело другое да плохое. Даже не проси впредь.