Да надолго ли? Заморозки весенние да засуха - суховеи летние, каков урожай будет? Вовсе его не будет, никакого. Мужики бороды рвали, бабы причитали сперва потихоньку, а потом, когда время жать пришло, уж и не таясь. Голодом повеяло от пустого жнивья.
Поначалу храбрилась Аксинья и дочкам жаловаться запретила. Проживем, говорит, где наша не пропадала. Вон, и коровка есть, и козочки, и курочки, солений наделаем. Зря, что ли, мы по грибы да по ягоды ходили? Недоговаривала только, что и грибов, и ягод в лесу мало было, так что солений да варений вышло разве что котейке на прокорм. Да и котейка ближе к зиме отощал - мышей ловил исправно, но мышам нечего грызть было, исхудали да передохли в подполе.
К Рождеству у Аксиньи да детей ее был такой суровый пост, какого они и представить себе не могли. Осталась лишь немного овощей, кадка груздей - чудом, потому что берегли очень, да кадка квашеной капусты. Яйца Машка продавать в город повезла - немного муки купила. Но так продолжаться не могло.
- Будем резать кур, - сказала Аксинья.
Жалко было Настёнке их резать. Да ведь и кур нечем было кормить. Они-то с Машкой еще могли пояса затянуть, а как быть с малым Данилкой? Он и так еле выжил, сердешный...
Кое-как, растягивая каждый кусочек куриного мяса, дожили они до Крещения. И вот не осталось в доме ни крошки хлеба. Остались репа, да свекла, - всего по чуть-чуть, да капуста квашеная на самом донышке. Машка тем временем из козьего пуха пряжи напряла - прясть она была мастерица, нитка у нее тонкой да ровной выходила; продать бы эту пряжу да хоть что-то из еды купить, но в город не выберешься. Разбушевались метели, замели и дорогу, и избы по самые венцы, а чтобы снег не развеялся да не растаял, ударили крещенские морозы. Лютый холод, казалось, пробирался под каждый волосок на теле.
Припомнила Аксинья сказы о целых семьях, которые по весне из-под снега вытаивали. Младенцы в люльке, девки за прялкой, бабы со стариками и редко - с мужиками: когда мужик в хозяйстве заводится, он и дров нарубит, и печку протопит как следует, и избу утеплит. Голод и холод - судьба вдов и сирот.
Духом Аксинья была не слабой. Правду молвить, многие мужики ей по решимости да по твердости уступали, а переупрямить она любого могла. Тем и держалась. Вот и сейчас понадеялась, что дочери не заметят, как она последний кусок им отдала, а сама уж второй день одну воду пила.
Заметили.
Машка Настёнке и говорит:
- Мамка-то есть перестала. Никак, заболела?
- Нет, - отвечает Настёнка, - это она Данилке оставляет.
Помялась Машка. Спрашивает:
- А верно бают, что ты вещие сны видишь?
Вздохнула Настёнка. В ту ночь как раз сон ей был.
Виделась ей охота. Будто встала она на лыжи, как отец учил, ружьишко за спину закинула - и бегом по лесу. И так ей хорошо, весело, ледяной ветер щеки будто огнем цалует - куда там женихам! - и бодрит... А потом во сне вспомнилось Настёнке, что ружье отцовское злые люди украли. И увидела она, что не лыжи у нее, а четыре лапы. Не людские - волчьи. Запах крови почуяла, и задор в груди, а потом и увидела огромного лося. Уши к голове прижала...
- Верно, - ответила наконец Настёнка. - Сон мне был, что пора в третий раз...
И осеклась. Про бусы-то она никому не сказывала.
Укуталась Настёнка потеплее в шубейку да в валенки, платков три штуки навертела на голову. Рукавицы отцовские напялила. Большие они, а все лучше, чем с тонкими варежками, которы Аксинья вязать из Машкиной пряжи взялась.
Вышла на опушку леса.
Вынула заветные бусы.
Последняя бусина в них была особенная - с нацарапанным волком...
И упала Настёнка на четыре волчьи лапы, как во сне. И так ей стало сразу весело, ровно опьянил ее холодный воздух, и шорохи лесные, и запахи - снега, зайца, глухаря, других волков... Каждый внятен стал. Каждый знаком.
Но не заяц ей был нужен, и не глухарь. Глухаря на их семью бы не хватило.
Ринулась Настёнка в лес. Спешить ей надобно было - лесные волки чужаку в голодное время рады не будут, еще прогонят, где тогда мясо добывать? Шелестели лапы о снег без устали. Кто же не знает, что волк может бежать долго-долго без отдыха? И радостно было Настёнке, что она так долго бежит и не запыхалась даже, и что плотная шерсть надежно хранит ее от мороза, и что ухо каждый легчайший шорох улавливает, а нос - каждое веяние самого слабого запаха... Вот и тот самый запах. Ни с чем не спутаешь!
И поспешила Настёнка на запах. Легко, словно струясь, проскользнула через кусты, через бурелом, мимо сугроба пронеслась - даже не задела. Будто перышко серое летит. Только следы на снегу и оставались.
А вот и лось. Все как во сне, ликует Настёнка про себя. Завыть бы торжествующе - а нельзя, лось услышит и убежит. Трудно ему, бедолаге, в морозы. Ноги в снег проваливаются. Травы свежей не найдешь. Кабы не кора на молодых побегах да не лишайники на старых стволах, не выжили бы лоси зимой.
Да и волку трудно в морозы. Бескормица да холод их подкашивают. Лес прозрачным становится - к добыче не подберешься, зверье лесное чуткое. Охотники подстрелить норовят.
Трудно человеку в морозы...
Прижала Настёнка уши к голове. Прыгнула.
Волк - не рысь, он по-другому охотится. По чести говоря, Настёнке бы стаю надо. Лося того загнать, окружить, потом вожак в горло вцепился бы. Но где ж ты ее, стаю-то, возьмешь? Русалочья бусина одной Настёнке дадена... Пришлось Настёнке самой сигать да в горло целиться.
А горло у лося толстое, могучее. Шкуру крепкую прокусить попробуй. Шерсть длинная, сквозь нее до горла не доберешься. Мотает огромный лось головой, пытается сбросить Настёнку, бьет ее телом о деревья.