Я вспорхнула с кровати, покружилась, напевая, накинула шелковый розовый пеньюар и пошла на кухню.
— Проснулась, соня? — ласково обнял меня муж, не отрываясь от готовки. В воздухе разливался аромат шакшуки — с болгарским перчиком, вкусными спелыми помидорами, ммм.
На столе уже стоял кофейник с горячим напитком богов, две кружечки из тонкого фарфора, на красивой тарелке лежали поджаренные тосты, в хрустальной икорнице светилась солнечными зайчиками красная икра.
«Достану масло», — шепнула я любимому на ухо, игриво погладив его по крепкой мускулистой спине.
И пошла к холодильнику. А тот принялся играть со мной в догонялки. Я к нему, он от меня. Перепрыгивает, дразнится, хохочет грубым басом, звенит бутылочками и контейнерами с едой.
И я смеюсь, и муж смеется. Но у меня растет глухое раздражение, переходящее в бешенство. Я все яростнее охочусь за противным холодильником, но он ловко отпрыгивает и уже не смеется, а натурально ржет надо мной, прихрюкивая и гогоча. Со всех сил несусь за ним, теряя перья с тапочек, путаясь в пеньюаре, падаю…
И просыпаюсь.
«Приснится же такое!» — с тяжело бьющимся сердцем я ощупала себя.
Все нормально, это настоящая я, в старой растянутой футболке, шторы у меня, как и были, коричнево-серые, кровать все та же, тети Валина, за окном тот же октябрь, и никакого солнца уже давно здесь не водится.
«Плохой сон, смеяться во сне — плакать наяву», кисло подумала я. Хотя, куда уж больше, третий день в соплях.
Как в считалке, первый день отрицание, надеялась, что все наладится само собой и прямо сейчас. Второй день попытка все наладить, позвонила дочери, та сухо ответила, я мялась и мямлила, что люблю, прошу прощения за все в чем виновата, рассудив, что от меня не отвалится, в силу того, что я старше и мудрее. А ситуация авось разрешится, и дочь ко мне потянется, снова станет приходить, как раньше и я уже начну с ней говорить обо всем и интересоваться ее жизнью. Но она коротко ответила, что не обижается, извинилась, что не может говорить, ей некогда, надо собираться, скоро уезжать. Напомнила, что мне нужно явиться в деканат, подписать бумаги, что не возражаю против проживания у себя некой Афанасьевой Л.Н. (Лена? Лариса? Люба?) Да, впрочем, какая разница?
В общем, все остается, как было, только еще хуже стало от унижения и ощущения мерзости происходящего.
Третий день — депрессия и психоз, грустно вписала я в свой воображаемый дневник и поплелась на кухню.
А самое обидное, что никакого мужа, никакого масла и икры в кухне меня не ждало.
Но, кстати. Муж был какой-то новый. Не Санек, не Сергей, (хотя, с чего это я его в мужья записала), ни кто другой из известных мне мужчин. Разве что Серкан Болат? Хм, возможно.
— Крыша едет, — подытожила я. — Скоро ждет меня казенный дом с трехразовым питанием и бесплатным проживанием и лечением. А диагноз сообщат.
На работу я, конечно же, не пошла. Позвонила Елене Сергеевне, сказалась больной, клятвенно пообещала не уходить на больничный, отваляться пару дней, и все.
Телефон отключила. В дверь кто-то стучал, я не открыла. Звонок не работает, нужно поменять батарейки, но зачем? Никого не хочу видеть.
Пила чай, смотрела в окно. И беседовала с психологом.
— Мне же можно хоть тут говорить все как есть?
Психолог сегодня был в клетчатом костюме и похож на Шерлока Холмса. Кивнул.
— Это кабздец. Хуже и не придумаешь.
Повисла пауза, я грела руки о кружку с чаем, за окном шел дождь, причем давно. Люди пробегали редко, под зонтами. Под их ногами хлюпала серая жижа из прелых листьев, смешанных с грязью.
— Если и кончать с собой, то как раз самое время, — грустно продолжила я. — А что еще? Впереди одинокая старость, нищая пенсия, болезни и вот такие пустые, долгие дни…
Глаза наполнились слезами.
— Да и не в этом дело. У меня уже были потери. Когда умерла мама, мне некогда было горевать — муж, ребенок маленький. Хоть и горевала, конечно. Но… как-то это естественно было, нормально. Старшие уходят, младшие остаются. К тому же, я была обижена на маму. Считала, что она сама виновата в своей — такой — жизни. Что не завела себе мужа, по своей же глупости. Слишком гордая была, характер говно. Сама никогда не звонила, не просила ни о чем. Не говорила, что болеет. И ушла по-английски. Не сказав мне главного: зачем все в жизни?
Психолог, казалось, спит в своем кресле.