– Вот, товарищ Зализняк, вы не ходили в консульство, теперь, уважаемый Андрей Анатольевич, даже не надейтесь второй раз выехать за границу.
Я тоже попал в эту волну обменов, правда не в первую, а во вторую, осенью 1956 года, после XX съезда. Каждому из нас, стажёров, определили возмутительно большую стипендию – 2500 рублей, в десять раз больше, чем советскому студенту, так что я потом с лёгкостью мог одалживать своему соседу по блоку в общежитии Московского университета. Он охотно брал “взаймы”; естественно, это было такое лексикальное объяснение, ничего он возвращать не собирался. Но, повторюсь, стипендия была огромная.
Глава 3
Москва. МГУ. Пастернак
На зарядку становись. – Отповедь заядлому колониалисту. – “Жорж, ты думаешь, что я свинья?” – Белорусский клад и польский спирт. – Чёрный человек. – Знакомство с “классиком”. – Пастернак и дом Ивинских.
В МГУ для начала нужно было определиться, над какой темой ты работаешь – и с кем. Я пошёл в Ленинку, стал читать, что и кто писал о Серебряном веке, обнаружил маленькую книгу Николая Каллиниковича Гудзия 1927 года о символистах. Не шедевр критики, но интересная книжка. Так что я отправился к Гудзию и сказал, несколько запинаясь, поскольку выговорить “Николай Каллиникович” начинающему французскому русисту не так просто:
– Я читал вашу книгу. И начал читать роман “Петербург”. Так что я хочу заниматься под вашим руководством Андреем Белым.
Он мнётся.
– Нет, знаете, Андрей Белый у нас не запрещён полностью, но не рекомендуется. Возьмите лучше Валерия Брюсова. Он знал по-французски, переводил и французских поэтов, и бельгийских. И, главное, был коммунистом. Вот он рекомендуется.
Ну, я опять пошёл в библиотеку, почитал Брюсова, не полюбил его, вернулся.
– Вы меня извините, Николай Каллиникович, я всё-таки предпочитаю Андрея Белого.
– Ну, бог с вами.
Он позволил мне не только Андрея Белого, но и право высказать на постоянном толстовском семинаре “французский” взгляд на колониальную тему в русской литературе. Заседания всегда проходили у него дома, в роскошной, неправдоподобно большой квартире на улице Грановского; в этом было что-то несоветское, сановное – почти все профессора ютились в коммуналках. Всего нас, студентов, было человек двенадцать. Я сравнивал отражение колониализма в ранних рассказах Толстого (прежде всего “Рубка леса” и “Набег”) и во французской литературе и живописи, скажем, у Делакруа. Яростная студентка-начётчица набросилась на мой доклад:
– Как можно сравнивать национально-освободительную войну на Кавказе с захватническими колониальными войнами в Алжире?!
Скандал! А Николай Каллиникович, весьма своеобразно улыбаясь (он вообще был похож на какую-то симпатичную обезьянку), примирительно обратился к нам:
– Вот видите, дорогие, стоит родиться на расстоянии тысячи километров, и взгляд окажется совсем другим…
Гудзий вообще был человек неординарный. Однажды он (в моем присутствии) тихо сказал студентке-литовке: “Я сегодня узнал. Поздравляю вас”, – и она разрыдалась: её отец получил посмертную реабилитацию… Спустя годы, на семинаре по Достоевскому в итальянском Фонде Чини, он “откололся” от советской делегации, чтобы с глазу на глаз пообщаться с Пьером Паскалем. Во время этого конфиденциального разговора Николай Каллиникович признался, что он – официальный советский учёный, первый декан филологического факультета МГУ, – верующий. Среди своих не было никого, с кем он мог без опаски поделиться этой тайной, а открыться – особенно в старости – хотелось.
Андрея Белого тогда, разумеется, не переиздавали, но в букинистических магазинах его книги были. Одна из любимых моих лавок находилась напротив Библиотеки имени Ленина, именно там я отыскал “мемуарную трилогию” Белого “Между двух революций”. И то ли заведующий магазином, то ли продавец не сразу отдал мне оплаченную книгу, но сначала удалился в подсобное помещение, чтобы вымарать имя автора предисловия, казнённого большевика Льва Каменева. Старые книги тогда цензуровали одним из трёх распространённых способов: либо замазывали чёрной тушью, либо выскабливали бритвой, либо вырезали узкую полоску миниатюрными ножницами. На многих книгах, привезённых мною из Москвы тех лет, титульные страницы повреждены.
Я познакомился со вдовой Андрея Белого, Клавдией Николаевной Васильевой, ласковой женщиной, которую Белый называл домашним именем Клодя. Она продала мне первые издания всех его книг – за символическую цену. По сути, это был подарок. Спустя годы, вернувшись на Запад, я побеседовал и с первой его женой, Асей Тургеневой. Она доживала свой век под Базелем, в той самой колонии штайнеристов, которую они с Белым выбрали по мистическим причинам: в каком-то полувидении услышали голос Штайнера, призывающего их к себе, и помчались на его лекции. Ася была очень красивой. Она лежала на канапе и курила с утра до ночи, и я помню эти длинные пальцы, к сожалению, прокуренные, жёлтые. И она жаловалась тогда на Рудольфа Штайнера, который заставил её ваять витражи: стеклянная пыль испортила её лёгкие, и она больна из-за этого. И про Борю – потому что Андрей Белый был, естественно, для неё Борей – она долго мне рассказывала. Жаль, я не записывал, надеялся на свою память, а она меня, конечно, подвела.