Паскаля подлечили и командировали в Россию, через Архангельск, на корабле “Шампань”. По-русски звучит забавно, по-ноздрёвски, верно? Он сначала служил при могилёвской ставке, потом был шифровальщиком в посольстве. Получил орден из рук Николая II. Мне он рассказывал, что царь во время церемонии ни одного слова не произнёс, потому что был очень застенчив, не нашёлся, что говорить.
Революция 1917 года застала Петра Карловича в России. Военный атташе Франции отправил молодого сотрудника на фронт, чтобы тот убеждал русских солдат и матросов выполнять обязательства перед французскими союзниками. Если бы атташе знал, к каким последствиям это приведёт! Паскаль сначала попытался агитировать, произносил зажигательные речи, но однажды прямо перед ним на бочку вскочил другой агитатор, за ним ещё, ещё, они кричали, что союзники – предатели, нужен сепаратный мир и так далее. И Паскаль вдруг подумал: да ведь они же правы! Как прав был Неплюев со своим “первоапостольским” отказом от собственности. Нужен мир, а война в интересах мирового империализма – зло.
То есть Паскаль из рук вон плохо выполнял свою функцию. Вместо того чтобы проповедовать милитаризм, он разделял идеи пацифизма. Хуже того, ему поручили установить связь с “чешским легионом”, добровольческим формированием, воевавшим на стороне Антанты, однако он провалил задание – помешала Гражданская война – и заявился в дипломатический поезд вместе с русским солдатом, своим денщиком. Посол не пустил Пьера во французский вагон (был ещё британский), заявив:
– Русский в мой вагон не войдёт, я этого не допущу.
А Паскаль отказался отправить своего русского спутника восвояси. Это был натуральный саботаж, хотя ещё и не разрыв. Но в конце концов, когда в 1918 году французская миссия была отозвана на родину, Пьер остался в России. И пребывал в ней вплоть до марта 1933 года.
Поначалу ему, убеждённому католику с коммунистическими взглядами, всё очень нравилось. Он вступил в русскую компартию, потому что большевики, подобно помещику Неплюеву, отрицали частную собственность, а Паскаль давно уже решил для себя, что марксизм можно просветить христианством (он сохранял эту веру до конца, несмотря ни на что). Как я уже сказал, он участвовал в создании французской большевистской ячейки в России вместе с капитаном Жаком Садулем, французским военным атташе в Петрограде, который тоже остался в России, простым солдатом Марселем Боди и другими “левыми” друзьями. Даже возглавил её.
Забавная деталь: позже они создадут общину в Крыму, где всё будет общее, станут выращивать редиску на продажу, покупать у соседа-татарина местное вино и вполне серьёзно спорить, есть ли у них право пользоваться чужим трудом и нанимать сторожа. Это противоречило их принципам, но если не нанять сторожа на зиму, то к следующему лету всё растащат.
Постепенно взаимное раздражение нарастало, они ссорились по самым разным поводам – когда обсуждали допустимую близость с “чекой”, или судьбу арестованных товарищей, или печальную участь тысяч француженок, застрявших в революционной Москве, голодавших и умолявших помочь им в репатриации…
Тем не менее революция стала для Петра Карловича “своей”. Подчёркиваю: речь не о Феврале, а именно об Октябре, о той самой большевистской революции, которую Солженицын называл переворотом! И не о симпатиях к меньшевикам, а о полноценном союзе с самыми натуральными ленинцами.
Как это совмещалось с его глубоким христианством, трудно объяснить. Он же всю жизнь ходил на мессу, каждое утро, в том числе в “красной Москве”. Пока не закрыли собор Святого Людовика на Малой Лубянке, Пьер был его верным прихожанином, а потом стал посещать православные храмы. И впоследствии очень жалел, что наши католики перешли с латыни на французский язык. Вернувшись на родину, он до конца дней ездил через весь Париж, чтобы слушать латинскую мессу.
Объяснение у меня одно-единственное: ему показалось, что апостольские времена вернулись. Что идеология большевиков, марксизм – это второстепенно. А первостепенно то, что комиссар и домработница получают один и тот же паёк. Для него это было как начало “Деяний апостолов” – любимая книга. Он считал, что все революционные эксцессы – явление временное, атеистический радикализм будет слабеть, неплюевский идеал абсолютного равенства окажется сильнее классовой борьбы.
Ну, довольно быстро пришлось констатировать, что это не совсем так. И окончательно он разочаровался в революции, когда начался нэп. Пьера поражал и отталкивал цинизм политического выбора: мы сокрушили прошлое, а теперь возьмём от капитализма и деньги, и неравенство, и вообще все ужасы вашего общества.