- Тягостно... Понедельник, Бог ищет казнь принять... - ляпнул я.
Мать молчала.
Взялся вдруг Марка в матовом, длиннополом пальто, с еврейским сметливым взором. В детстве он звал меня 'гой', но тщетно, я был терпимым.
- Клавдия Николаевна, вижу вас - воскрешается юность! Помните, как вы пели нам, в шестьдесят, вроде, третьем? Я представлял вас феею.
- А не маму?
- Клавдия Николаевна, embarras de richesses: затруднение от богатого выбора.
- Гоша! - вспыхнула мать, между тем как он вёл:
- Здесь, в Чапово, я завод веду. Повод видеться, чтоб помочь вам. Как я люблю вас... Всех! - И он вышел, чтоб переборами скрытых пулами ног стечь лестницей и стоять потом, поджидая меня.
Мы щурились с ним от солнца, блещущего на 'ауди', и он ткнул зажигалку в угол рта к сигарете. Я уже видел сдутые шины с воткнутыми гвоздиками из цветного пергамента, ведь живые увяли бы в стылом воздухе.
Я сказал, что Кадольск хулиганист.
- Нет, здесь намеренно, - опроверг он. - Что ж, я попуткой. С этой я после... - И он курил-стоял, озирая железного белоснежного зверя с маркой из связанных в ряд колец.
Взвыл шлягер, и от соседнего, справа, дома чья-то 'шестёрка' брила нас фарами. Сквозь кусты и снега, с сигаретой в опущенной, на отлёте, руке своей, он пошёл туда скорым шагом. Фары попятилась. Он вернулся, вытащил из шин стебли.
Двинулись на стоянку, где моя 'нива'.
- Выследили... - вёл он. - Я заметал следы... Помнишь, ты заезжал ко мне? от Закваскина был детина с намёками? То есть начали?
И я вспомнил.
Я вспомнил джип с тем хамом, кто спрашивал на 'М-2' съезд к Чапово и Кадольску - и, странным образом, прибыл в Квасовку... Давят Марку? То есть не джип, а типы в нём? Факты звали в реальность. Зло подсекло меня. Возникала задача, чтоб в ней участвовать, при условии, что Закваскин московский будет и квасовский. Нелюдимый, не приобретший дружб, исключая знакомства, я, долговязого и смешного обличья, - если б не рост, мне б тыкали и юнцы, - нелепый, я в нужный час, как в сказке, стал в нужном месте. Съезжу вновь в Квасовку убедиться (ясно же, исподволь), что Закваскин московский и тамошний суть одно, сойдусь с ним (там нас лишь трое) и помирю их. Пусть он и хам, Закваскин, - но будет лучше, если ровесники кончат 'драчки', как изъясняются, и не будут давить друг друга. Мы не юнцы дурить.
- В Чапово! - сел в 'ниву' Марка. - В Чапово. У меня там завод. И встреча. - Пóлы он подобрал сев, чтобы не пачкались. Мне привычная, Марке грязь в авто вчуже; он позабыл её и стал снобом, в честь чего, верно, пах кардамоном, самой изысканной из всех пряностью. - В общем, - вёл он, как ехали за Кадольском вдоль речки Мóча в льдах и сугробах, - я не курить исчез, а ждал доктора. Объясни своим, что платить впредь не надо; я заплатил за всё, лет на пять вперёд. Врач теперь вам обязан.
- Марка, спасибо. Но ты не должен... Так не положено.
- Мы друзья, Квас?
- Без достоевщины, - я ответил.
- А достоевщина, - он курил, - это жизнь без моральных игрищ и трюков. То есть подспудное - вон давай. Или дрянь душа, как сейчас, когда гнут её? Вздор душа? Душу прячут, где ни возьми; мол, этика. На работе, в искусстве, в мысли и в чувствах - рамки и порции. На Давида, на статую, надевают подштанники. Маскируются части тел в кинокадрах. Ну, а 'Джоконда'? Что мне в ней надобно? Я б взглянуть хотел, как она оправляется; речь её не вульгарна ли, стоит рот раскрыть? Не тщеславен ли и не глуп сей перл? Может, явной Джоконде было привычней пить и ругаться. Вот что мне нужно, кроме улыбки этой Джоконды, кою мир славит. Всю её нужно!.. Дозы в искусстве, порции в жизни... А Достоевский всё пёр наружу: мерзость в морали - но ведь брильянт живой. Кроме Фёдор Михалыча, кто вот так в жизнь за истиной? Жизнь нельзя кромсать... Глянь пейзаж, - оглядел он деревню, что поползла обочь, и сказал странным голосом: - Кто б спросил меня: что с тобой? Но не спросят. Все, Квас, таятся... Что между нами? Ты не обязан мне. Ты о деньги споткнулся? Деньги - стена, так?
- Кто не споткнулся? - я объявил. - Мы - ладно. Сам Бог споткнулся. 'Сикль' сперва, после 'кесарю кесарево'. Вспомнил? То или - или, то компромиссы...
Что-то не так со мной. Я гнал психику, а она меня грызла... Знак непригодности для меня детектива как стиля жизни? Я что ж, не мачо, грубый, рассудочный, верный ценностям мира с сиклем на троне? Мне длить мой дискурс?.. Либо, напротив, зло - в изоляции, если даже и Марка, клявший 'пляс мыслей', час спустя сетует, что не может приблизиться, что - 'стена' и препоны меж нами?.. Необъективно. Я не могу быть всему виной. Это он не в себе с его просьбой приблизиться... А к чему? к его деньгам? Он, в меру циник, скрытничал больше. Мы, по мне, в самый раз близки. Марка хочет рублём в меня - тем, в чём я вяз действительно, распознав в деньгах страшное. Он рублём выбьет брешь во мне, чтоб втащить свои гéморы? То, что рвёт его, - мнит в меня? То бишь, я, сам истерзанный, получу ещё новый гнёт? Без того лейтенантик, кой был убит им, жжёт меня. Труп в Маньчжурии отыскал кров в некоем Кваснине, ха!.. Я причём? Чтó за тыщи вёрст меня мучает, если быть должно, где его кто-то помнит? Или же нет таких и он ладит в меня?! Я - Христос сострадать душе, убиенной корыстью?! Фиг, не желаю! О, я напротив зол лейтенантиком, что тягчит боль о том во мне, кто пусть мёртв, но любим мной...
Я глянул в снежную и холмистую ширь под солнцем. Нет, я не выдержу. Пусть идут к чертям с их проблемами. Погубляя их, Марку с жертвой, я произнёс:
- Стоп исповедь.
Он смолчал, но увидел, что я боюсь его. Мер содеянного я не чувствовал и не вник, чтó значила отворённая в меня дверь, которую я закрыл. Нет, стать спина к спине я готов. Однако же, слыша слёзные 'друг, я всё тебе!', я не верил, чувствуя клюкву. Всё вам никто не даст, о важнейшем не просят, это константа дружб... Я не понял: он в тот миг не себя, а меня спасал, углядев во мне бездну... В общем, я ехал; рядом был спутник, ставший мне 'кент', стариннейший, - но не друг в полной мере.
Чапово прежде был показательным кластером 'коммунизма': комплекс коттеджиков, магазин, баня, клуб, маслобойный завод, коровники, сыроваренный и колбасный цех - спектр затей под станки, что купили за доллары за границею. Иностранцам являли рай для колхозников, созидающих рай питания из того, что везли из упрятанных в дальней грязной глуши бедных, серых деревнюшек. Год гайдаровский лак содрал, в девяносто втором покатилось всё к пропасти. Пока бились за собственность, Марка встрял с пряным делом, выкупив два фасовочных (итальянских) конвейера. За аренду платил он в колхозную, а потом в ТОО-вскую, а потом в ОАО-вскую кассу, также директору ломанувших к стяжанию бизнес-форм сего Чапово. Грузы с перцами, кардамоном, лавром, имбирем, цедрой, гвоздикой и многим прочим здесь фасовались и отправлялись в Москву на склад, в тот же Л. переулок (там маркин офис) и на Ходынскую, где столовые, торги, лавки, пекарни, кухни и частники разбирали их. Но потом разбирать товар стали также отсюда, с этого Чапово. От зари до зари трясся пряный конвейер с именем '1-ый Пряный Завод Г. Маркина'. Фирмы 'Щёлк', 'Агроэкспорт', 'Спайс' и 'Гвоздичка' с ним конкурентили; флагман был всё же маркинский '1-ый Пряный...' Думали, что таинственный 'Маркин' - вождь революции. Благонравный бренд.
Мы свернули к строениям; там стояли в ряд фуры с потными стёклами. Ослепляемый солнцем, я вылез в ветер, тянущий с поля. К Марке шёл невысокий, в куртке до пояса, смугловатистый человек. Тип в ватнике поспешал в припрыг от конторы под вывеской тоже к нам; вслед - толпа.
- Виноват, Андрей, - подал первому руку Марка. - Я припозднился... Мутин: охрана, сыск, безопасность... Павел Михайлович... - он представил нас.