- Вы... вы что! - она охнула, дёрнув рыжей причёской. - Ну, точно маленький!! Что наделали?! Ведь стекло стоит много!!
К нам обернулись.
- Я... Извините... Я ненарочно...
- Ох! - завелась она. - Вы не знаете, что нельзя на витрину жать?! Это как же так?!.. В общем, перец не надо! Ваш перец дорог... Хватит, зачем нам? Вы нам возите лишь кардамон, шафран!
'Этуаль' был потерян. Мне отказали в прибыльных пряностях, а на редкостях, поставлявшихся пачек десять-пятнадцать (что, несмотря на то, нужно где-то найти-купить-транспортировать), не возьмёшь своё... Бизнес сдох. Я кивал... Но я знал, что не стану возить товар. Я подвинут был от кормушки; сходно недуг гнал с жизни. Слёз я не смог сдержать. У неё вдруг сел голос.
- Что вы не пишете? Кардамон пять, дальше, шафран пускай и имбирь и мускат пять пачек... ну, и бадьян с гвоздикой; и ванилину, пачек под сотню. - Явно смутившись, пробуя чёлку тонкими пальцами с обручальным кольцом, закончила: - Триста я вам найду дать... Хоть и не продано.
Мы пошли в кабинет, где сели. Рыжая ныла, чиркая ордер:
- Вы точно маленький, право слово. Слёзы? Зачем вы... Ладно, не вычтем... И... вы не очень. Спали с лица тотчас... Неприятности? У кого их нет! - Она в бланке строчила, чтобы и спрашивать, но и повода не давать решить, что беседуем как мужчина и женщина либо что ей действительно важен я, не ордер.
- Да, простудился. Мы... я на даче был... - стал я врать ей. - 'Нива' сломалась. Мне нужно денег. Но, о стекле, настаиваю - за мой счёт...
- Где ваша дача?
- Флавск, это город... Юг Тульской области.
- Флавск... А правильно я пишу? Кваснин вы? Павел Михайлович?
- Да, Квашнин... Нет, Кваснин пока. Пока 'эс', не 'ша'.
- Как? Вы что? Я года пишу ордеры, а и то растерялась: 'ша' или 'эс' вы?
- 'Эс' пока.
Встречи М и Ж сводят в рамки морали, чтобы замедлить резкий срыв в пропасть, в малоосмысленный вопль тел, устремлённых друг к другу. Есть исключения. Но, как правило: где мужчина и женщина - там эдем, кубок полон, пламя без дров горит. Где она и он слиты - там мы как Бог.
Рознь - с умыслом. Если вспомнить, как всяк нелеп в сём мире: заболевающий и давящийся пищей, и задевающий за углы, икающий ни с того с сего, страдающий от жары и холода, потому что расколот в эти вот пóлы, то сознаёшь: не к счастью 'твари по паре', но с жутким замыслом извести нас. Я б стал могуч, как бог, доведись мне быть целостным! Первозданный, с невыломанным ребром как с Евой, я Богу в пагубу. И сейчас, рядом с сей незнакомкою, я, идущий к концу, сдыхающий, говорил себе тайному: а не эта ль та самая, что была вне судьбы моей, но какую нашёл-таки? Не отсюда ль все беды, что я - не с той всю жизнь? Я прильнул к ней в безудержной нетелесной тяге.
- Вот, вам стекло разбил, - брякнул. - Что за работник?
- Может, не ваше, эта торговля?.. Хоть время сложное, трудно всем сейчас. - Она кончила ордер. - Вот у меня все друзья в торговле, бывшие техники. Даже медики.
- Даже ? - Я вдруг завёлся, вместо чтоб двинуться в бухгалтерию с её ордером, как положено: этикет такой: 'благонравие', 'лимитировать', 'здравый смысл', 'жизнь для дел', 'нормы', 'рамки', 'не позволительно' и 'пристойность'... полный 'бонтон' то бишь. Мы в условиях, где ступить в ширь, вольно вдохнуть и выдохнуть, посмотреть полным зрением, выдать прямо, что мыслишь-чувствуешь, - трудно. Жизнь под запретом. Движемся робко, думаем тупо, чувствуем вяло. Мир наш Бутырка; камню вольнее; нам дважды два везде; я сто лет в этих чёртовых дважды два. - Что медики? - нёс я. - Чем они лучше? Муж у вас медик? Им привилегии? Отчего, если медик вас трогает, - я накрыл её кисть своею, - вы полагаете, что он право имеет как вас врачующий? А не медику - неприлично, пусть бы не медик высмотрел важное, несравненно больное в вас! Может, он бы почувствовал, что вам плохо и, пусть вы дышите, - но не в полную. Что вам медик ваш, если вам нужна истина?
- Мне...
- Век видимся, - ну, и что, кроме просьб привезти товар? - перебил я. - Что кроме выписки накладных с упрёками, что гвоздика не пахнет? Вы хоть задумались, что я жив, не мёртв! что мы видимся чаще, чем ваши медики, кто, однако, вас учит и наставляет, что и как делать? Воображали вы, что я, может, нужней вам этих всех медиков? Думали, что умрёте, помня лишь ящики, сметы, чеки? Я для вас накладная? Знаете... - Я сдавил ей запястье. - Я не приеду, я не хочу вам возить товар. Вы вам посланных мните хламом, в коем единственно драгоценная и живая жизнь - ваша. Я вам не пикуль.
Рыжая вскинулась. - Что вы? Муж мой хоть медик... я их случайно... Вовсе не пикуль вы... замечаю вас... Как вам вздумалось, что вы пикуль? - Вытянув пальцы из-под моих рук, встала.
- Вы - замечаете?
- Да. Наверное... - подняла она взоры. - Но... Как вы знаете, что порою тревожно? Вы не психолог?.. Я буду думать впредь... - отошла она к шкафу. - Знаемся долго, а говорим мы и вправду в общем-то в первый раз, не о перцах, а как... как люди.
- Будем дружить, - я встал. - Вас звать...
- Вера... Но... - притворилась, что смотрит в папку. - Ведь при других мы не сможем так... разговаривать? Не поймут никто...
- Скажут, мы влюблены, - изрек я.
Вмиг покраснела.
Я к ней приблизился. - Да, не шуточно влюблены, не смейтесь. Как нужно всем любить... - И я смолк. ('Отцовская', обронил он, 'любовь'?).
Я вставил: - Расскажете о себе? Когда-нибудь? А я вас спрошу о такой вашей жизни. Мне это важно. Мне интересно: вы как есть и вся жизнь ваша, вдруг вас приведшая вот сюда вот директором, чтоб выписывать чек, краснея.
- С рыжими вечно... Это жуть бесит.
- Бесит... - я вторил. Я уходил в себя, где внимал уже первенцу и словам его про любовь - 'отцовскую'.
- Я все деньги дам.
- Нет... - Я чувствовал муки. - Верочка... Нужно... нужно идти. Всё...
Я брёл к родителям, благо близко. Шашни с директоршей? Я не выгод ищу, а Жизни, чувствуя: сгинь я, кто меня вспомнит как человека, не как лотошника? Мне б - естественность, вроде той, что земля летом тёплая, месяц жёлт, девы нежные. Я ломлюсь в людей, так как все скрыты в панцирях под замками.
Взяв сына с брáтиной, скрытой в ветошь, я вышел к 'ниве'. Мать сошла в шубе. Мы с ней проехали до Сбербанка, где наши деньги 'власть бережёт от нас', пояснила мать. И я ждал её, глядя, как норд метёт лёд в клумбе.
- Пап, она скоро?
- Да... Вон, вернулась... - Я открыл дверцу.
Мать села рядом.
- Что?
- Я хотела... - Мать, взяв ладонь мою, как и я час назад брал Верочку, шла за 'рамки'. Только напрасно; я ведь не мальчик, кто жив уроками; у меня свои взгляды, принципы, скептицизм и ирония; отстранённость в итоге. Пусть из-за хворости автономия свяла, но в меня сложно.
- Мама, - я начал, чтоб отдалиться. - Марка врачу платил, ради Родика. Знай впредь.
Мать отвела глаза. Ей мечтался сын сильный. А вместо этого неродной, звать 'Гоша', им помогает. Будь я моложе, я обещал бы ей звёзд с небес. Но я только вздохнул, уверенный, что судьбу не сломать; красавицам, начиная с Елены Троянской, горше, чем кажется.
- Мы хотим тебе счастья, мам.
- О, я счастлива вами.
- Мной? - подал голос Антон, мой сын.
- Я хочу, чтоб мой внук имел что положено. Чтоб вы с Родиком жили. Честь Гоше. Но его мало.
Я нервно тронул руль.
- Продавать её. Ясно? - Мать улыбнулась: гладкая кожа, собранный подбородок. - Хоть за пять тысяч... Да хоть за сколько.
Я был растерян, стал заикаться и возражать ей: - Я ме... меняю скоро фамилию! Чтобы я это слушал? Нет, ты не можешь так! Так нельзя! Мы никто бе... без брáтины. Он никто - внук твой, я никто.
- Он никто без учения. Ты же... Ты и сейчас тень. Родя наш гибнет. Нам нужны деньги, очень большие. Деньги любые.
Я вылез справиться с дурнотой, сыграв, что смотрю, как там шины. Сняв ногтем наледь на дряхлой щётке на лобовом стекле, сел дослушивать.
- Почему отец дал её? - мать продолжила. - Павел, вещь не его уже. Он не смог решить, не дерзнул решить. А продашь её ты.
- В ней род наш! - я бормотал. - Как род продать?!