- Ты кто - девочка? - хмыкнул я.
- Нет, - ответили. - Это мальчик... Мне вам открыть?
- Эй! - бросил я, получив не дешёвое, а немецкое пиво. - Мне бы из наших...
- Павел Михайлович, - голос стал вдруг спокоен, как и рука на тарелочке с мелочью мне для сдачи. - Я угощаю.
- Анечка?!
Я хотел уйти - и не мог. Здесь была повзрослевшая прежде девочка, доморощенный клон от Барби, первая и последняя, по всему, страсть первенца.
- Вы войдёте?
- Да, - я сказал, - Конечно... - Но продолжал стоять.
Эта Анечка занималась гимнастикой в ЦСКА, сын - плаваньем. И до этого знали друг друга: я с её матерью был знаком по работе. Семьи сошлись; благо, жили мы через нечто, схожее с хаосом, что, стремясь от Москвы-реки, просекало две улицы исполинским квадратом с вкрапленным парком, студ. общежитием, гаражами, отелями, диспансером, торгцентрами, речкой, прудом, заправкой, маленьким храмом, цирком из нескольких жёлто-красных шатров на площади, метростанцией и кофейнями. В 90-х мы не встречались. И я одно знал, что отец Анечки, пиквикист в очках, развернул сеть ларьков, а жена его и моя сослуживица в те поры пекла докторскую про аóрист, кажется, в старопольском - труд для новейших дней лишний... Сын ушёл в армию; в девяносто четвёртом, осенью, он был в отпуске с Анечкой, первокурсницей МГУ в тот год. Он попал на Кавказ, в Чечню. Было фото, где его мучат... Я ей сказал тогда: 'сгинул без вести'. Она долго справлялась: где пропал, что и как? Я был холоден, неучтив, невежлив, даже молчал в ответ. Года три ходил сломленный. Пил. Сгорал. Бизнес дурно вёл. Не сиял позитивом, важным в торговле. То есть сейчас, я знал, лучше было б уйти.
Вошёл-таки. Сел на ящик. Анечка - в фартуке, а малыш за ней стих. Я хмыкнул и, сжав бутылку, быстро глотнул кривясь.
Она справилась: - Нравится?
- Анечка... - Я стыдился ношеной обуви. - Извини меня. Я случайно... Вот, был в милиции... Столько лет прошло... Да, лет пять почти... Я забыл, что ларьки у вас. Не узнать: был ларёк голубой, из стали. А этот млечный, и из пластмассы... Ты замещаешь?
- Что?
- Продавщицу.
- Нет. Я сама она... - сняла фартук.
Впрямь, не богато: тушь на ресницах виснет комками, ногти без лака, блёклые джинсы, старый пуловер над мини-юбкой, туфли с фиглярской толстой подошвой, куртка из замши близ строя ящиков. И малыш ещё.
Я сглотнул нервно. - Кризис... Вы экономите? Поясочки затянуты? Я и сам так... Фёдор Викентьевич, знать, в другом ларьке?
Обслужив покупателя, она вдруг повернулась. - Нет папы. Нет. С девяносто восьмого. Взял ружьё и убил себя, - объявила в лоб. - Банк тогда обнулил наш счёт, 'крыша' нас доконала. Было сто семьдесят тысяч долларов, стало - пять. Он не смог вернуть долг. Поэтому...
Говоря, хочет слышать другое и провоцирует. Душу, что ли, грызёт мне?
- Нет его, - я прервал. - Не будет. Ты не ждала его? Мудро. Что ждать пропавшего? - Солнце било в витрину. - Быт, он и есть быт... Ну, с прибавлением! - Я кивнул малышу. - Приветик.
- Как же так? - голос сбился. - Павел Михайлович, почему вы сказали: нет и не будет? Вы получили весть?
- В общем... - я решил кончить. - Если так нужно... Он был заложником и... казнён был.
Анечка села, тихая, бледная, и малыш утопил лицо ей в колени. Анечка плакала:
- Отчего... Почему мы не знали? Вы... Что, он ваш? да?! Ну, а другие: я, папа с мамой? Мы бы спасли его! Вы молчали; и разговаривать не хотели, сколько ни спрашивай! У вас право на сына? (Я дал платок ей, вытереть слёзы). Знали вы, что мы с ним в отношениях, может, более близких, чем даже ваши с ним? Мы венчались с ним в отпуск, здесь, в церкви Знáменья... Он мне муж.
- Был, прости.
- Нет, он есть! - Она, взяв сигарету, чиркнула спичкой. - Вы говорите. Мне нужно всё знать.
Слушала и курила, глядя в пол в угол. Мальчик, припав к ней, был неподвижен.
- Вы... Нет, как смели вы!.. - начала она сдавленно. - Мы спасли б его; отыскали бы денег. Но вы молчали, вы не сказали нам... Никому. - Пепел падал на джинсики на округлых коленях и к башмакам затем; тушь с ресниц поплыла в расплыв. - Нет его - из-за вас лишь. Вам не хватало? Я бы смогла достать... на панели хоть. Митя жив бы был... Нам бы папа дал! - Она дёрнулась. - Вы, всеведущий благородный муж, - лучший? Сами решили? Как же, и вправду: вам унижаться, спорить, просить нас... Вот и живите... Вы, вы убили... О, были выходы! Папа б дал!.. - Она плакала, лоб в упёртую в бедро руку.
Я тщился сбить взрыв внутренней боли.
- Анечка, я не всё сказал. Я любил и люблю его. Выкуп был невозможен, будь даже деньги; разве процент из ста... Говоришь, твой бы папа дал? Испытать христолюбие: дал бы он или нет? Смогла бы ты жить с ним, если б не дал-таки? Ты б казнила его за одно, себя за другое; а на панель не пошла бы. Анечка, верь мне: выхода не было. Сикль сильней любви. Сикль есть вечные тридцать сребреник, за которые... Он был мёртв во всех случаях, при любых обстоятельствах... Извини. Ты просила... я счёл досужим. Годы, семья, мнил, новая - оттеснили боль... Как ты? Кончила эМГэУ? А мама...
В дверь влез кавказ с усами. - Ана, учот, нэт?.. Здэсь что, праверка, да?
- Это друг... мамин друг, Ахмат, - объяснялась с ним Анечка.
- Надо Ана работат, да? Прыбыль малэнкий. - Он ходил и командовал.
Мальчик, выпрямясь, отступил за мать.
Я поднялся.
- Мытя здэс? - нагнетал Ахмат. - Мнэ ынспекторам штраф платыть? Эта видна тавар Ана? - Взяв двумя пальцами, он помахивал пачкой. - Здэс нада ставить 'Снэк' на витрине, да?.. Гдэ ты был вчэра? Как дурак ждал... Ва! Курышь травка? хочэшь статья нам?
Анечка скрыла руку с окурком. - Прав, Ахмат. Извини... А ты, Митенька, стань вот здесь.
Тот не слышал, пуган метанием как Ахмата, так моим видом.
Я сказал: - Выйду.
- Миг, Ахмат, - встрепенулась вдруг Анечка.
Вышли.
- Павел Михайлович, это больше не наш ларёк. Я здесь лишь продавщица, а не хозяйка. (Мальчик смотрел, как мать, на меня снизу вверх). Не кончила эМГэУ... Звоните. Маме приятно вспомнить лингвистику... - Она медлила. - Вы не правы насчёт меня... А иначе смолчали б?.. Митя - он внук ваш, Павел Михайлович.
Я засунул руки в карманы. Что-то тягучее, подымаясь, так и не выплыло.
IX Содомское просвещение
Сдав анализы, я лежал (с эндоскопом в желудке, в фартуке) в процедурной - и за стеклом зрел даму в сходных условиях. Завитáя блондинка, ягодка сов. эпохи с острою 'чуйкою', когда можно права качнуть, а когда и смолчать, с особенным нюхом к выгоде (что найдёт грош, минувши тысячу); из бегущих трудов и дел, обожающих стадность, массовость как шанс, спрятавшись в толпах, спать. Вдосталь было вахтёрш, секретарш, комендантш в НИИ, трестах, ведомствах, управлениях, главках прошлого, что любили поспать. В ельцилюцию разбрелись они кто куда - но всё в крупное, где побольше сотрудников. В странах развитых этот тип живёт на пособия, в нищих - ходит с сумой, достаёт права инвалидности, чтоб додрёмывать на дому уже. Вдруг не я символ русскости, а она; так как взгляд на дебелую, без душевных и умственных бурь, пшеничность, склонную к дрёме и посидеть с чайком, воскрешает объятую сном Московию с треском сальных свечей, с болтовнёю о мухах, свадебных сговорах, разговениях. Впрочем, с неких пор, русскость и в сериалах, где лень с дремотностью получают приправу из томно страждущих на тропическо-фешенебельном фоне дам. Этот тип плюнет в истину, лишь бы спать-дремать.
Завитóй извлекли прибор с комментарием про 'акулий желудок'. Я же отправлен был на рентгены, где вдруг припомнил, как звонил Анечке, но ответили, что 'Приваловы не живут здесь'. Съехали, а она не сказала. Много обрушилось на неё... на нас тогда... Я тревожился, и нервозность гнела меня тряской века с промельком Квасовки. Я оделся к встрече с профессором.
Было трое в белых халатах, в белых же шапочках, у сверкающих окон, как аллегория: грешник судится светом. Главный бог в кресле вспыхивал линзами.