Я не видел с ним женщин. Он рамки суживал, требуя, чтоб жена была рода древнего, чтоб жила в историческом центре, знала б английский. Сбой одного из условий Шмыгову мерзил; если встречался он с 'парвеню', досадовал. Но имеющих должное ждал иной тест: стать (длинноногость, хрупкость, субтильность), рост (под сто семьдесят) и, первейшее, юность лет восемнадцати, а не то и шестнадцати. Он жену бы воспитывал: читки Диккенса (Троллопа), смотры Тёрнера (Крома), слушанья 'Битлз' (и Генделя). Он её наряжал бы, всяко выгуливал и делился с ней жизненным ценным опытом, любовался бы ею (вечером) голою и заканчивал: спать пора. Он страдал по Лолите с юным либидо. Часто он, сибарит с жёлтым куньим лицом в очках под приглаженной проседью, застывал подле девочек. Он мог их покупать, конечно, но опасался. То есть Лолите нужно случиться как бы законно: взять и пристать к нему доброй волею. А покамест у Шмыгова были юноши, даровавшие хоть иллюзию осязать рядом нежную, квази-женскую плоть - с возможностью под финансовой и моральной опекой ею владычить. Переходилась ли (и насколько) грань, но свелось всё к Калерию, привереде-юнцу с его как бы пустыми рыбьими óкулами, прыщавому, своевольному, что молчал большей частью или затейливо комкал фразы в апóкопах да выбрасывал редкой фистулой муть, понимаемую лишь Шмыговым, признававшимся в час запоя: 'what the hell , дололитствовал...'
Развязавшись с ним, я катил к Пироговским, где была 'ни-ва' и где гаишник, должный блюсти закон, примет взятку... Мы не хранители, как я мнил, Руси. Но мы суть испытатели, что морят себя, не желая слыть азией, а равно европейцами; отрекаются от богатств и бедности; не хотят быть моральными и иметь здравый смысл; убегают вообще от нормы, лада, понятий, даденных разумом. Мы настоль сильны, что толкуем и Бога. Наш Бог - особенный, православный; мы за Него можем смерть принять в битве с лютерским, но мы шаг не шагнём узнать, чем Он лучше. Мы не в анализах и не в синтезах, а в толчении мыслей. Мы безрассудны; нам бы не веровать - а свести Бога с неба сломом кондиций, в кои Он втиснул нас, мол, сверчок знай шесток и что писано, мол, не вырубить... Ан, мы - ВЫРУБИМ, хотя всё испытали: варварство, и прогрессы, войны и зауми, - достигая ничто с возвращением на круги своя, где у нас цель - багрить вниз Бога, дабы Он ведал, что, коль чирикнул про рай - яви! В генетическом знании лжи всего, что ни есть в миру, нам плевать: что, где, как. Нам бы зимушку перемаяться - и опять в багры шарить Господа. Ибо мы не как прочие. За малёванным Западом и туманною Азией мы зрим свет и стремим на зов небывалого, превышающего власть Бога.
- Штраф привёз.
- Через банк теперь, - возразил гибдэдэшник; он был суров, как норд. - Я вам что? Вдруг уехали... Я при форме зачем стою?
Но я дал-таки взятку, чтоб вернуть 'ниву'.
Мимо двух башен газовых трестов я тёк на север, чтоб за сто баксов взять техталон, - не сразу, а как взор строгого чина выявит мерзость в действиях очистителей лобового стекла, в сонорности звукового сигнала, в пятнах коррозии. Не задень притом должностную служивость явственным подкупом. Это Западу. А у нас дери волосы от отчаянья, предстань в мерзости, умоляй - и крепь дрогнет, нравственная твердь двигнется, чтоб помочь тебе, чтоб, сдирая маржу, разгромить порок к личной выгоде.
Я узнал адрес Анечки, - шустр бионт, превращённый в труп явью с раковой склонностью! - и поехал домой... Добрался. Ника работала над сашé, кроила их. После гибели первенца цокал 'Зингер', выявив странные и сперва неказистые штуки в виде подушечек; но потом они стали: та в синем бархате, та в атласе, та в жёлтом ситце; каждая пахла собственным запахом, от 'Шанели' до 'Бýлгари'. Они множились, сыскиваясь в серванте, на антресолях либо в рояле, в ящиках, на столах, на стенах. Ника устраивала им смотры: чистила и подсчитывала, душила; сын спал в их россыпях. Главным был не пошив сашé, а дальнейшее - размещение. Ника с ними ходила, словно бы в поисках, как направить вспять время, как вернуть прошлое, где наш первенец жив. Я со страхом ждал, что, услышав: 'Смотрите! Здесь он, наш Митенька!' - растеряюсь, окаменею... Вот она уплыла с сашé: глянула, что я есть, и - прочь.
Я звонил: - Марка, офис твой взорван...
'Квас, приезжают. Дочь и супруга. Встретимся?'
- Офис взорван.
'Я это знаю. Как диагностика?'
- Обошлось всё. Шмыгов... ты помнишь? Я раз знакомил вас... Ищет встречи. Можно ли?.. Съездим в Квасовку. Я прошу тебя.
'Плохо слышно. Что с твоим голосом?'
- Приглушаю.
'Шмыгову деньги?'
- Кажется.
'Что ещё?'
- Марка, всё.
Я стал пуст. Захотелось кричать, что я при смерти, что мне плохо. Но - я молчал, как смерть. Беды валом шли, я не мог их удерживать, не добавив иных в тот вал. Плюс ещё что-то взбалтывалось...
'Отцовская' та 'любовь', мол?
Или тревожное из моих одержимостей, что 'семи с половиною...' я кого-то убил-де?
Или вот это, Ника сказала: 'Будет ребёнок'?..
Точно!
К Анечке с внуком, к Квасовке и моей карциноме, к бедности прибавляется это, но для неё уже, ведь меня, по профессору, ждёт 'черёмуха'... О, не зря она вешалась, помню, девочкой! Впрочем, что ей, простушке... и, верно, тронутой - вот что надобно помнить... Я в спазмах сжался. Сядь я и чай пить, только б и думал, много ли выпью, прежде чем сдохну. Я вдруг стал временный; оставалось жить месяцы. С картузом в руке и в пальто я топтался на месте. В общем, в июне я буду 'бывший', памятный, что, мол, 'он не узрел миллениум', 'умер он в аномалиях той весны девяносто девятого, когда нудно дул ветер'.
Ника пришла ко мне, - отливал синевою халат её, отливал синим шёлком, - и обняла меня.
- Не ходила работать. Смысла нет. Ты был прав: живы милостью Гоши. Мы разорились?
- Марке взорвали, Ника, весь офис. Мне нужно в Квасовку, чтоб помочь ему.
- А что в клинике?
- Почки... Ты... ты ребёнка ждёшь?
Она взглядывала в окно.
- Не знаю. Вдруг это он к нам - Митя?
Я со слезой в глазу был объят новой болью.
- Встретилась Анечка... Приглашает нас. Там Мария Игнатьевна. Сходим?
Ника молчала.
Господи! Для чего она и наш первенец, отыскавший свой рок в горах? На что я? мой отец? все сирые? И какое сочувствие нам под стать? Отчего нам судьба терпеть испытания? Почему мы позволили оттеснить себя к пустошам, где вербуются труд, хворь, муки?
Хватит! Не хныкать. Надобно взять своё. Я мог брáтину сдать тогда, пусть чеченцы жадны, вероломны, - да! мог, мог запросто! Но не сдал. Тогда, может быть, тест был. Бог ведь с подвохами. Он на кон не пустяк кладёт и всегда велит всё отдать, чтобы остались лишь ты да Он. Смухлевав, не рискнув в те дни ни квартирой, ни брáтиной, я попрал пресловутые веру с надеждой, но и любовь. Зачем они? Дай реальность! Я предал сына и я не спас его, чтоб иметь респектабельность и уют. Я б спас его, чтоб остаться бомжом? Нет, дудки! Стало быть, я лет пять уже не Квашнин как русский, но уже жид есмь? Я спас - деньжонки; я их не выкинул на фантомы, с Господом не сыграл в игру, чтоб я всё Ему - ну, а Он в ответ муки Иова. Денег мы не сдаём. Шиш!!