Было молчание с обращением глаз в меня, с переводом их на фаянсы разных тарелок - и вдруг с отпитием. Пальцы, взяв мельхиор вилки лаком ногтей, играли с ним, трудно, скованно.
- Ей за двадцать, - произнесла она. - Ей всего лишь за двадцать. Вы и я не пытались бы восстанавливать прошлое, с чем расстались. Зрелое наше aeternum vale - средство спасения. Но она...
- Слушай, мáмока! - голос Анечки.
- ...в реконструкции, - продолжала та. - Думаю, - и при всём пиетете к вам, - инкуб в образе Дмитрия в отношении Анны действенней ваших чувств. Мы, родители, им не значим; детям в нас нет нужды; мы в отставке. Мы с вами можем быть отвлечёнными - обсуждать хоть Вергилия и 'Carthago delenda'. Анна - не может. Вы... извините, вы, Павел, смеете подтвердить смерть Дмитрия самому себе. Анна - нет. Она лечится, правда, травками. Я же... В общем, я, Павел, так безмятежна, что стала камнем. По Микелáнджело, кто сказал: в наш век легче быть камнем. Помните? Но для Анны лучше Овидий с мнением, что любовь травой не излечишь... Чем тогда? Чем? Безумствами? Временем? Или веком безумств? Наркотики - не безумство ли? Значит, дочь моя делает, что и дóлжно.
Анечка прыснула, разлепив глаз. - Вы про мення там?.. Броссьте, не надо... С ке вы там пьётте? С Пайи Михалови? Па Михалови? Миттин папа? Значит, вы сс ним, да? Об мне и Мите? Он гадкий урботень!
Я воскликнул: - Я помогу тебе! Мы наладим жизнь! Образуется! Внук мой...
- Митю забутте! - вдруг она вскинулась. - Ниччего от вас, слышите?! Вы всё сделали! Вы... зачем вы... Вы мне убийца! Мáмока! Вон его!!
Меня вырвало. Я бежал стремглав. Застегнув пальто, я дворами мчал к урбанистике; не хотел к Беренике, прячущей пару новых сашé, играющей, верно, Скрябина...
Взяв на юг, я минут через семь был на Ленинградском. Некогда так, в ночи, я ходил за сомнительным счастьем, чтоб отыскать Её - воплощение грёзы, выпить в компании и развить модерновую, злую мысль. Двести лет спустя я помчал в такси, чтоб в ночных огнях переехать Камер-Коллежский вал, Скородом, предваряющий Центр, - и вылезти. Растревоженный, в сполохах и под рэп из динамиков, задеваемый встречными, я прошёл на второй этаж эксклюзивной пивной, в зал столиков деликатных конструкций с хрупкими стульями. Мест хватало. Я сел, чтоб видеть. Я хотел болтовни, драк, смеха - и даже смерти, лишь бы вовне быть, а не внутри себя. Взявши 'Гиннеса' (пусть фатеровы ампулы не могли качать в мой желудок секрет), в пальто, свесив полы, я стал смотреть вокруг. Здесь кутила солидная и пристойная публика, иностранщина. Я отвёл взгляд на кружку... Ишь, пузырит как... Всё мчит к свободе. Всё мнит сбежать в сём мире, выйти за рамки, в кои поставлено. Я и сам вот... Но, впрочем, хватит. 'Будь, Ника, с Тошей и с внуком Митей!' - выпил я с тостом. Анечка ведь когда-нибудь разболтает всё... Ну, а я уже... Рэп сменился вдруг 'Yesterday...' Да, 'Вчера'. Всё - вчера. Днесь - мой рак, месяц жизни. И ещё брáтина... Сбыть её!! Сбыть с квашнинством и со всей русскостью!! О, я ведаю, чтó они, когда кажется, что любить, верить в Бога, быть, дескать, истинным может только Квашнин как русский. Это и создало, что я есмь: труп... Завтра же! Я продам её завтра же! А потом - Марку в Квасовку, примирить чтоб с Закваскиным. В духе нового Агасфера, коим я рад стать.
Вылакав кружку, я улыбнулся. Мне хорошо пока. Плохо будет мне позже. Разум туманился, но я выделил хеканье. Да никак это Шмыгов?! - напоминанием, что я должен свести их как-нибудь с Маркой... Он сидел в уголке с тем мальчиком в белой куртке с поднятым воротом, над каким стыли óкулы под мочалкой причёски. С узкою челюстью, что бросала [и] в ходе речи, мальчик - как колли... Вроде, 'Калерий'?
- Ты спициально? Я ни хочу пивас. Жри ты сам его, пидарасина. Объиснял тибе, что хочу в притон клёвый? Псих ты, блин, панцирный!
- Ну, Калигульчик... - урезонивал Шмыгов, бывший спиной ко мне.
- Я фигню ни люблю. Я прикид люблю. Где вино?
Шмыгов стрельнул очками ниже прилизанной своей проседи (парика?) и блеснул серьгой в ухе. - Кельнер!
Он углядел меня и зацикал Калерию.
- Что тише, тише?! - нёс тот капризно. - Ты обищал мне! Где твои Англии?
Я позвал их (для дела), но Шмыгов начал, севши напротив и скомороша:
- Мы они самые. Blue! Не знали?.. Кельнер, чёрт! Вин! Французских! Вы здесь случайно, сэр?
- А серьга золотая, в ухе-то? - посмеялся я.
- ЗолоТАЯ-с!! - Бель глаза Шмыгова разом вспучилась. Он стряхнул пепел в пепельницу. - O times, customs! Я в биографии пишу холост. Сердце же занято... Вы знакомы? Это Калерий, друг как бы сердца. Квашнин, мой студенческий конфидент... Сведёт меня, если помнит, с неким Гэ Маркиным, у которого я хочу взять баксоу. Так-то, друзья мои! Встреча, верится, поворотная; для усех причём!
Но Калерий напрягся. Был он прыщавый.
- Любы творя с младым, в сём потребу имам, не можеш насытица, токмо жаждуще бдеи над, и дивляху красотам е... - хмыкал я.
Взлаяв смехами, Шмыгов лил вино по бокалам. - Выпьем за дружбу... Нет, пьём за всё!.. Сэр, пиво с 'Флери' мешать?
- Ничего. - Я отведал и пива.
Он, опростав бокал, снял очки. - Мы искали Лолиту, и что сыскали? Мальчика. Он подлец и вполне вероятно, что меня бросит. Ну, да и fuck с ним!
- Притормози, Филей. Не грузи. - Пара óкул в нас вперилась.
- Не грузи?! - Вынув деньги, Шмыгов их кинул официанту с пошлым размахом. - Вин быстрей!! А пока я, позвольте, вашего 'Гиннеса'... - Он хлебнул, налив. - Ну, и что сказать, развесёлый мой, также мыслящий сэр? Заметил я эти ваши смешки. Что, циклитесь из-за пола? Зря! Ибо пóлы есть - и содомы есть. Не хотят, понимаете, содомляне, так сизить, женский пол. Работают и живут, как все, - а кейфуют не с женщиной. Тривиальны им те, презренны... Чем? - и он сдвинулся, обдавая парфюмом. - А уж не скотством ли? не животностью акта-с? Я, друзья, как узрю геркуланумский мрамор, где этот Пан с козой, понимаю их, понимаю. Что, чёрт, им в женщине?! Кто такая им? Дырка! Пшик! Биомасса природы! Прав Фрейд... Взять этих, Сару с Аврамом: он заключил пакт с Господом, а о Саре лишь сказано: поимел её фараон с другими, да ещё 'чрево заключено', бесплодна, также что регулы прекратились и - 'понесла'... Сверх скотски. Very much хлевно! Первая одомашненная тварь - женщина. Сильный пол - с ним Господь анфас! он в дерзаниях! А подруги?.. Мне геркуланумский мрамор - вид аллегорий: женщина и коза равны... И Аврам, - Шмыгов хекнул, - хаживал мимо Сары. Он ведь Агарь взял? Думаю, и гарем имел - сдвиг к духовному; вдруг из ста одна - приближённому Бога ровня?.. А нашёл нонсенс: вместо одной - легионы дыр! - Шмыгов взлаивал смехом. - Наш Аврам, он покорствовал, как и Бог велел, чтоб длить эру разъятого в пóлы homo, слабого, соблюдавшего должный образ мышления, половой то есть образ, где всё двоится, спорит друг с другом, где антитеза давит на тезу, где плюс и минус бьются друг с другом в собственной рвоте, а Бог имеет их!.. Но племянник - се штучка то-онкая! Я о Лоте. Он, сэр, вещь тонкая! Лоту Бог безразличен был. Бог ему не давал обет. Лот был сам с усам и своё хотел. Потому жил в Содоме, где избегали двойственность мысли, значит и тела, то есть вагину, дабы быть вольными хомо сапиенс. Что есть homo, почтеннейший наш лингвист? По-нашему, homo - 'равный', плюс 'одинаковый'. Хомо хóме кто? - друг, брат, тоВАрищ! - взвизгивал Шмыгов. - Ну, не рождал Лот Богу подопытных, не служил он Маньяку, гордому Промыслом. Богоборствовал! Штучка то-онкая Лот был! гордая!!.. Содом пал-таки. Лот наследовал... НО! сперва! - Шмыгов встал. - Бог ему, мол: спасайся! - благо, с ним вывели дочь с женой, с безымянной, так как мы ведаем: что она, кроме дырки? ' Лот, Лот, спасайся!', врал Яхве Лоту, знавшему, что метода содомская смарывает план Бога. Врал Яхве: стань Мне, Лот, предан, и размножайся! увековечивай Мой стиль жизни! Лот не послушал. Лот - вдруг в пустыне, спившийся, прочитай в 'Бытии', в этом Божьем дебюте в миротворении; вспомни живопись: свод пещеры, сваленный тёмный винный кувшин, подавленный, в пьяной горести старец, две его дочери и пожар вдали... И Лот спит с дочеРЯми!! - стал Шмыгов взлаивать. - Гнусности, с точки зрения Бога, - а по мне подвиг. Лот учил дочерей... перверсиям, как сказал бы Фрейд? Нет, тому что в раю было истиной и что предали, дабы впасть в рабство к Яхве, в рабство обмана. Лот первый гендерный, dear, деятель, кто в своём богоборчестве возвышать начал женщину из её рабских функций, чтоб не одна геркуланумская коза была! Для чего его дочери вдруг в постель к нему? От любви-с как стремления к духу истины! Они начали содомлянское кредо ценностей! - бликал линзами Шмыгов с пафосом. - Нам Сократ в пример, как богатые духом в склонности к юношам возлетают к прекрасному, видя в юношах, что превыше природы и что разумнее... - Ткнув в Калерия, он вздохнул. - Не верите, что вот в этом высокое? Я мечтал об ином, сэр! - Шмыговский голос сделался тихим. - Грезил прелестницей, кою б вскармливал для свобод, как Лот. Жуть боюсь, dear, женщин с пошлою болтовнёй о хворях, детях и тряпках. Козы есмь!! Геркуланумский мрамор!! Как ведь играют в антропоморфных... Лживость предельная! И себя я на это? жизнь спущу в это?!.. - Он помолчал. - Пьём?