Я поручился.
Марка смотрел в окно, в черноту с одинокой звездой вдали. Он сказал: - Я вам много не дам, плут. Я вам не верю. Дам вам пять тысяч.
Шмыгов взмычал в протест, а Калигульчик ляпнул: 'Можно за 'Steinway?'; он-де на 'Seiler бринчал уже', а за 'Steinway' не вышло, 'ящик ништячный'.
И Марка сделал жест.
Так, юнцом за роялем, я был отсрочен своё начать, что, решил, всё равно начну позже. Сходно я думал, что пьян довольно, чтобы мне вытерпеть гром попсятины. Но гость начал с Бетховена. Он играл без помарок. В каденциях соскользнул в лад Моцарта... В пальцах Марки дымился 'Кэмел'. В арке прохода виделся Мутин. Шмыгов на корточках, изводимый псом, мямлил:
- И, гладя юношу, принимаешь флюиды, дух согревается, удалясь от мук... О, Сократ! Твой дух мчит туда, где найдёт обладателя; но влеченье растёт, растёт... - Встав, он рухнул. - Мне Агатона, спутника милого! Мать, друзья, позабыты! - Сняв очки, он водил ими в стороны. - Я... никто меня... И судьба моя гибнуть... Я должóн... Хе! кому должóн? Кто вы?! Я принц уэльский... end! Re-reading frightens me... From shame, alarm, I've nearly dead... Your honour is my guarantee, and I confide in it boldly ... Шмыгов тут на полу как есть... Шмыгов гей? Да, perhaps, нет сомнения. Но он также лолиточник и эстет причём! Многозначный is! Ему Кремль знаком, где полным-полно взяток. И он без мыла в щель... Он готов в штаб-квартиру, чтобы с Эуропой... Впрочем, их к чёрту!! Шмыгов им - юношу! Вы таскаетесь за бабьём?! Damn!! К дьяволу! Вот в чём истина, а не в ваших, Жорж, сиклях. Велеречивый вы... иудеища... Money вам, а нам истина!!! - громко вскрикнул он.
Вдруг Калерий ушёл шипя, что 'свинья идиотская кипишует'. Мутин повёл его; и дверь хлопнула. Шмыгов ник на полу с грифоном. Марка признался, что, мол, даст доллары на юнца, сто тысяч. После он удалился следом за сыщиком; и послышались выстрелы.
Я ушёл в клозет - вдохновиться в том месте, где дух следит мерзь плоти, чтобы жизнь лопнула, как придёт срок, без сожалений. Только сбыть брáтину, сблизить Марку с Закваскиным... Также Квасовка, чтоб мой первенец там спокоен был под ракитой в зной и в метели... деньги для внука... и Береника, и... Все нуждаются! И спасёт их всех брáтина. А меня не спасёт, подохну...
Я возвратился. Шмыгов захныкал, глядя меж встрёпанных и свалившихся к носу прядей сквозь искуроченные очки без стёкол: - Правда, он деньги даст?
- Даст.
- Рассчитывал, чёрт, на двести...
- Чтоб сделать сорок, а получил...
- Я СЧАСТлив!! - взвыл он с сарказмом. - Озеро баксоу! Как же-с! Признателен!
Осознав, что нас бросили, я прошёл к дверям, открывавшим зал-стрельбище. Марка с Мутиным были с 'кольтами'.
- Хочешь выстрелить? - предложил он.
- Нет. Я не маленький.
Им дырявились цели. Изредка от брусчатых стен отлетала щепá с осколками.
- Сорок третий, Квас, - бросил Марка. - Я о калибре. Крупен, массивен. Но Мутин думает, это главное. Останавливающее воздействие. Не сравнить ни с 'Ярыгиным', ни с 'ТэТэ', Андрей?
- Ни в какую. - Мутин был тёмен и, пострелявши, выбил обойму в палас вниз. - Классно, - хвалил он. - Пьяный, вы метче. Только в бою надо трезвым быть, чтоб, Георгий Матвеевич...
- Извините. Едешь ты в Квасовку? - я прервал, так как Марка, подумалось, избегал меня, если здесь развлекался, бросив нас с гостем, хоть и узнал про диагноз мой. - Я просил тебя.
Он сощурился. - С удовольствием. Спрячу дочь с женой, и поедем.
- Всё, я домой. Адью.
Я пошёл вслед за Мутиным из пентхауса. Шмыгов спал на диване и бормотал во сне по-английски. Встретились 'девочки', что при нас вызвал Марка.
Я не домой шёл. Час спустя я сидел в электричке, мчавшей в ночь, и узнал из газеты, найденной в тамбуре, что вчера жизнь закончили (пристрелили их) нефтяной крупный бонза с важным политиком, злившим наглым апломбом. Я объяснить не мог нужности в этом мире одних, проявляемой в разных, щедро спонсируемых деяниях, и никчёмности остальных, не надобных. Пусть у всех две руки и ноги - но у нас, врут, талант не тот, не такие нужны, 'не справимся', место занято, а мы лишние; мы взялись по случайности, от бездумной горячности чьих-то тел, и наш долг - слушать этих, так сказать, знающих, креативных, строящих бизнес и даже жизнь саму ради нечто великого... Как не так! Дважды два не четыре! Может быть, жизнь творится без людных суетных сонмов; может быть, и без знающих, - а творится ничтожным, кой на обочине. Может - мною творится жизнь! Оно как ведь: есть, скажем, лидеры и стилисты дум, путеводцы, вершители, о каких СМИ всечасно как о титанах дела и духа, призванных изменить мир, - и вот вдруг нет их, а жизнь вперёд идёт как ни в чём не бывало, и не понять, где схлопнулись подвиги сверхмасштабов.
Я ехал мучаясь. А за мутными стёклами, под надзором луны, русь строилась под иных вождей, восприняв чёрствость волей, дурь простотой, гнёт силой и наглость честностью. Громыхали колёса, в грязном заплёванном дребезжащем вагоне ехали женщина и два парня. Как и зачем я тут, не с моими? Пусть отвыкают, пусть... Я струился в Кадольск, - струился, вскидывая ток мыслей, ввёртывая их в дом вдали и втекая в мрак комнат к кровно-родным мне. Я уже - был там... Был я и с внуком, встреченным нынче; и с Родионом, видящим, чаялось, сны без мук. Я был в Квасовке у ракиты, где мёрз мой первенец, и был с Маркой, вызвавшим 'девочек'. Я был тлен под стопами потомков в некой иной стране, светлой, радостной, а не в зло ельцанутой хамской России... В общем, не здесь я был, в полуночном вагоне, где появились смуглая банда. 'Дэньги!!' - звенело. ('Кесарю царское, Богу Богово', - это Бог изрек... но когда деньги выдумал, основав ими мир Свой. Или, решили вы, деньги выдумал кто-то? Нет, Бог сикль выдумал. То есть, херя поповский лад, правит Двоица, а не Троица: Он и сикль, Бог с маммоной). С женщины сняли даже и серьги; парню повывернули карманы. Я же - сидел. Орали, что-то потребовав, и один мне курил в лицо, а другие распарывали пальто. В итоге, всё, что дал Шмыгов (за встречу с Маркой), кануло в руки с злыми ногтями, в собственность племени, что, несходно с известным, грабящим сверху, грабит нас снизу... Но я философ. Здесь философия. Ведь цыгане лишь средство. Сикль бежал меня, это главное. Сикль бежал меня! И куривший в лицо мне явно не чувствовал, что меж мной и им, - а точней, меж моей и его смертью - брáтина. Он кобенился и не знал: влуплю - и он труп. Я хвор, но уж если влуплю кому... Я налёг на нож, продолжая смотреть в упор, удостоился ма-та, мне резанули лоб выше брови - и банда вышла в другой вагон.
Я шагал потом тишью улиц... Вон дом родителей. Я взглянул в темень окон как отстранённый. После погибели... нет, предания первенца я не мог сказать, что люблю их. Я уже мёртвый, и во мне пусто, лишь боль и стыд порой... Я маячил под окнами и отгадывал: для чего я?.. В рвань задувало; мне распороли драп в ленты от плеча донизу. Я ушёл в подвал сесть на ящики, где подростки днём 'тусовались'. С труб мерно капало... Проще было здесь в стылости, чем вверху в тепле. Отвыкают пусть, спящие (или нет уже) надо мною в постелях. Не удалась их жизнь, раз один сын кретин, а второй - маргинал близ смерти... Я постиг, что болезнь наша с братом связана с психикой. Мы душой больны... Впрочем, что есть жизнь? Вдруг мы, хилые психи, суть жизнь полнейшая? А болеем мы, так как жить нам мешают нормы, идеи, ценности, штампы, требуя быть богатым; кто, мол, богат - тот личность; но также требуя не хотеть богатств, чтоб сподобиться в рай. Вопросик: что же туда не дать, где нужда в том? Или, коль проще: что же сюда не дать, без фантазий о рае, ибо века мы стремимся взять счастье здесь, без вывертов, что-де счастье нам дадено и коль хочешь быть счастлив, будь им? Я вот сдыхаю - что не спасти меня?