Я вдруг почувствовал, как скольжу к рыжеватой старушке лет этак в семьдесят, оставляющей дар веры внукам. Счастье недвижно и созерцательно; всё, с ним встретившись, молкнет. Счастлив Адам в раю - но каким стал в изгнании и чему дал зачин, так что Библия быть пошла! Я терзаюсь греховностью, нищетой и предсмертием - а она безмятежна и едва вспомнит спор со мной, взбаламученным, наболтавшим бессмыслиц... Но я другой внутри! Жажду жизни, веселий, счастья всемирного!!.. ... Я застыл у киоска 'NewМосПечати', чтоб пресечь мысли. Звёзды всех рангов смотрят с обложек; здесь же игрушки: монстры, машинки, сабли и куколки... близ - мой сын с моей Никой... Шли куда? может, к Анечке? может, та всё открыла им?.. Я задумался, что б наврать о своём таком виде и об отсутствии. Я хотел не встречаться с ними двоими, я шёл за брáтиной, так как знал: в этот час наш дом пуст. И лишь с дéньгами положил я придти к ним. Именно! Я стоял и гадал, как быть. Не решив, но и чтоб не стоять столбом, я, доставши пилюль от стресса, ткнул их в рот, отойдя за столб.
- Ты б купила его, - я слышал, - Бэтмана, я б на флейте играл, мам. Бэтмана купишь?
О, Ника, Ника! Как ей не шло быть в этой эпохе купли-продажи! Здесь ей не в пору. Древний минойский Крит, Ренессанс, чинквеченто, 'женщины-башни' - вот её время. Залы, где бы несла себя, шлейф - выравнивать локомоцию из несвязанных действий, скоординированных странной целью, к коей все органы и конечности плыли, всякий отдельно. В Нике - иллюзия, восходящая к удлинённости и особенной пластике, а не то что бедро вкось, локоть повывернут либо талия выгнута. В Нике - жизнь каждой клеточки без контрóллеров и секрет, что её каждый жест эротичен некоей магией, а у нас в стране, где в почёте приземистость, коренастость типа кутафьей, - даже бесстыден. Есть вина терпкие - и она терпка восприятию с головы своей в 'высях горниих' вплоть до пят с длинной узкой ступнёй, соразмерной иным частям, но в отдельности странной.
- Бэтмана! Я бы лучше играл! На флейте! - ныл сын фальшиво. - Мама, купи, а?
- Ох, - она думала, - Тоша, правда?
Я съел ещё пилюль антистресса, скрыт столбом.
Сын давил: - Мам, ну, правда. Я б не тревожился.
- Правда?
- Бэтман, мам, был бы мой - я бы с флейтой не думал бы про него. Играл бы. Вон он, в киоске!
- Бэтмана? С крыльями? Нет уж. Я тебя знаю, вижу насквозь, Тош.
- Значит, не купишь? И покемонов? Лучше б тогда, мам, я жил у бабушки! Флейта, флейта... чтобы я дул в неё? Папа в Квасовке тоже: Тоша, играй давай...
Она пятилась и мешала всем. Угодил в неё низкий лысый прохожий, кой, верно, издали постигал её и замешкался. Разошлись. В извинение Ника, зыбясь всем телом, туфлями к сыну, грудью к прохожему, заплескала кистями с длинными пальцами. В результате из сумки, висшей на локте, выпали пряности; и она вдруг сложилась, точно трансформер, чтобы собрать их. Я смотрел... я до слёз смотрел, ибо пропасть расширилась и я спешно вбирал её, пока можно, чувствуя, как завертятся дни мои.
Сын спросил: - Растеряха, мам?
- Не совсем... - Её пальцы хватали пачки с гвоздикой, чтоб кидать в сумку. - Тош, как в деревне?
- Как? Хорошо там. Я ходил к деду, - ну, к деду Грише. Мне было страшно. - Сын собирал с ней в сумку пакетики.
- Страшно?
- Ну, я от поля шёл, сквозь Тенявино. Там безлюдно, мам, страшно. Но я дошёл.
- Зачем ты шёл?
И он выпалил (а я вновь съел пилюлю): - Можно замёрзнуть! Не понимаешь?
- Нет.
- Он лёг в поле. Я к деду Грише, чтоб довезти его... А в одном доме волк... и бросился!! Папа там, ночью, звал, мама, Митю... Он очень долго звал! После встал и пошёл вниз, к речке... Что, интересно?
Выпрямясь ренессансовой башней и наклонив взор к сыну возле подножия, Ника молвила: - Да. Пойдём.
- А, мам, Бэтмана мне?..
Я скрылся, мучим кишками, коим обязан сдыханием в дни черёмухи (май, июнь?), кои бросят потом в формалин, как знать, - и я буду в нём рак с фамилией, чтобы думали те, кто видит: вот, был и нету... Я нёсся сквером, чтоб обогнать их... Вдруг в магазин они, сдать товар? А как в дом идут и вопросы мне: где ты был? где пальто твоё? отчего лоб порезанный? Нет, не то... А как Анечка явится и потащит нить тайны, вот как мой сын открыл, что лежал я на поле и что терзался-де Митей-мальчиком? Слово может сгубить меня... Темп! Держать темп, что стремил к цели!! Я одержим стал: лишь бы сбыть брáтину. Верилось, что тогда юг повеет и осчастливит нас... Я бежал, мчал задворками, где снегá и где вмёрз во льды кот без глаз... За дорогой и сквером был наш домина... Вот моя 'нива' в собственной зелени, уязвлённой коррозией... Лифт полз вверх... Я гадал, мысля Нику и сына, где они, если шли сюда: светофор... банк и церковь... может, зайдут в неё, раз Великий Четверг...
Иль Пятница?..
А! Страстная неделя! Близится казнь Его с этим слёзным: 'Отче, забыл Меня?' Скоро Он понесёт Свой крест... Как мы скопом несли всегда. Но Его крест - Святой вдруг. Первенца мучили - тáк ему; деду пулю в лоб - норма; им по заслугам; также Сократу яд и урод коль родится, взять хоть мой брат, - случается; поимели трёхлетку - ладно. Это не муки, наш крест не крест отнюдь. Нам рвут плоть, наставляя, что плоть не значит, что плоть ничтожна, только Христос страдал... Пусть их тысячи, кто погиб за нас, - нам лишь Он в пример. 'Он наш Бог!' - воют, брызжа слюною. Хоть приходил Он, думаю, тщетно, ради 'что было - то впредь и будет' Экклезиаста... О, тайны Божии! Много эр назад всем обрыдли их боги; где-то с Сократа ищут иных богов, новых ценностей. И сказавший о чаемом стал Хоругвь и 'Спаситель'... Вверились слову? Но только Бог ли Он, Тот Бог слов, - Словобог то бишь? До Него мир без слов был. С Ним стал - у-словный, ибо, как сказано, Слово плоть бысть, Слово объяло мир. Стало лучше? и мигом жизнь пошла? Как не так! До Него б я сдох в необóженном мире, что 'от маммоны ', - сходно как нынче я дохну в мире, только 'от Слова', Кое, мол, Бог. Вот именно: смерть в о-словленном, освящённом-де, мире дадена словом в виде профессора медицинских наук... Сдыхаю - мне вновь про Бога? Ну, а зачем, спросить? Ведь маммона не попран Им, хоть Он врал про триумф Свой. И, получается, если Бог хил с маммоной - мне с кем, ничтожному: с Ним? с маммоной?! Я вдруг постигнул: тем, кто стяжает, Бог и даёт как раз; ну а 'малые', как их звал Христос, вечно маются и никто их не хочет. Их презирают, верящих в грёзы, фразы, загробие и в жизнь вечную, где, мол, 'счастие'. Бог бессилен либо бесчувствен, ибо Он сдал нас навуходонóсорам. Коль Бог в грубом здесь немощен - что Он в тонком там? И, коль здесь 'моль и ржа' одна, - что Он длит нас здесь? Что и пафос Голгофы, если Он, не исправив мир, а всего лишь сболтнув, исчез?.. Был ли Бог вообще? Или Он ретушь психики - вновь за деньги вновь от маммоны с целью корысти?..