Что, впрочем, мысли? Лучше сбыть брáтину... Но в моём 'что' немалое! Мой разбор не таков, чтоб глумиться над Саррой, как её трахали в девяносто лет, и над Тем, Кто све-тила-де сотворил на четвертый день, а - ха-ха! - свет - в день первый. Мне неприятен глум от Кассиля. Мне б ответ: Бог, Он любит нас? Я хочу Его видеть. Ибо - пора пришла. Мне в соблазн посул, что-де благо за гробом.
Я умираю.
Мне нужна сущность.
XI
С брáтиной в сумке я прошёл к полкам: вдруг обнаружены фото первенца? Надо бы их не здесь держать... ну, а где тогда? у родителей? Там не лучше... Нет, всё нормально, фото на месте. Я приоделся и налепил скотч на рану, чуть выше брови... Зателефонило. Шмыгов! Я начал сразу же, что он кстати, что я вот-вот бы звонил ему.
'Dear! - нёс он. - Incredibly! Опоздал почти на полДНЯ на службу!! Встал, жуть облёванный, пьяный у... гм! персоны, что на Миусской. Вот что скажу тебе: я признателен. Друг наш, общий друг, сам... клянусь тебе! ни попытки свести всё к шутке, дескать, по пьянке врал. Привели себя в норму, выпили - и выносит мне: hundred thousand ! Пачка к пачке. Без всяких-яких, Шмыгов, друг, - нá-те! Я, помню, чушь болтал, целоваться лез... В общем, что скажу? - Шмыгов медлил; явно, курил. - Титан! Индивидуум! Хоть мне палец в рот не клади, но... шляпу снимаю знаком почтения-с! - он хехекнул: - Пусть я рассчитывал на все двести...'
- Чтоб сделать сорок, - встрял я.
'Воистину! Наша сучность людская! Я, dear, подлинно без трудов съимел. Просто, знаешь ли... - Он взял чай либо кофе, судя по звону. - Мне б их прочувствовать - капиталы, хоть двести тысяч. Я уяснить хочу, что ж они не даются, что ж они, пусть в моих руках, но отнюдь не мои они, а кого-то другого, хоть я и бьюсь за них... Хе, не думай! Я видел бóльшие, но они не мои. А вот чтоб лично мне их. И чтоб я сам их... Что хотел Шмыгов? Только проникнуться: тварь он низкая либо право имеет? - Он похехекал. - Твой Маркин - бог, заметь! У кого капиталы - те мне как боги. Так и скажи ему: Шмыгов хоть называл тебя, мол, на 'ты', как пили, но впредь не может; впредь пиетет... - Он хекнул. - Dear, Калерий был? Я Платона цицировал?'
- Стоп! - прервал я, почувствовав, что мои где-то близко, может, в подъезде.
'Суперский Маркин твой! А рояль? А фарфор? Пентхаус? Мне бы так! Fricking awesome!!'
Я гнул: - брáтина...
'Dear, помню. Есть магазинчик, если вещь стояща... Твоя фирма, как, на плаву, isn't? Выручи! - он взмолился. - Деньги мне б на твой счёт, прошу! Пять кусков дам! - он начал хныкать. - Попридержи часок мои денежки, а потом перешлёшь на другой счеток. Мне бы бланки платёжек, да и печать твою... Сильно выручишь. Пять кусков хоть немного, но ведь тебе лишь печать махнуть'.
- Феликс, брáтина...
'Yes! - твердил он. - Свидимся на Цветном, на Трубной; там, ближе к барчику, где мы пили; ты, dear, помнишь... Но не забудь, сэр, всё для платёжек. Можно рассчитывать? Через час давай?'
Мы закончили. Но, едва я шагнул, - звонок. Вновь Шмыгов? Я схватил трубку... зря это сделал, ибо звонки шли как у межгорода. Из Кадольска? Мне Кадольск незачем. Я стал зомби, запрограммированный свершить. Лишь Шмыгов с рыночным навыком, завсегдатай торгов антиком, был частью плана, прочие незачем. Моё 'да' висло в паузе, после - голос от Верочки:
'Беспокоилась, потому и звоню. В порядке вы? Привозите нам пряности... И ещё... со мной... Была счастлива... нет, устойчива... А теперь...'
- Стали ведать добро, так? - я торопился. - Стали как боги, пообещал змий, нас совращая? Некогда. После. Не обижайтесь! - Я, бросив трубку, взяв сумку с брáтиной, выскочил, но, услышав шум лифта (верно, мои), сбежал вниз ломаной лестницей.
Я успел и остался в стремнине; временно спасся. Сердце так ныло, что впору кинуться вновь вверх. Грезилось, что сейчас, если я не вернусь к ним, лопнет ещё одна нить любви. Я чувствовал, что беречь её, пусть меж нами троими, - самое важное, а не сикль искать, не испытывать Бога. Только любить, без умственных pro et contra . Только любить, не думая и вне формулы: мол, любовь это то либо это... Может, вернуться? Кончится есть и пить - буду смирен и кроток, как бы юрод, в лад Давшему 'в поте' пищу и после Рекшему: 'не заботьтесь, чтó есть и пить вам'; 'будьте как дети'; надо 'любить друг друга'. Я стану 'лилией кольми паче', дабы увидеть, чтó в результате этих слов Божьих, - и происходит ли что вообще от сей Божьей 'любви' в словах.
Но - кто выбрал её до меня, 'любовь', 'возлюбите друг друга'?! Фиг! Рубль выбрали, силу выбрали, а любовью торгуют. Как ведь там по разумнейшей логике: коль Любовь это Бог, Тот - Слово, а Слово - Норма; Та же суть деньги как регулятор, значит Любовь есть Деньги?!.. Раз так по Богу - то против БОЛЬШЕГО... Значит, в БОЛЬШЕЕ надо? в ЧТО-БОЛЬШЕ-Бога?.. К чёрту всё!! К чёрту гнусность слов, что нас путают и шагнуть не дают свободно!
Брáтина в сумке - то есть маммона влёк меня со ступени на новую, до подъездных дверей внизу, защищавших отверженных от отверженных сталью. Скоро миллениум - а итог каков, с хамством, с муками, кровью, войнами... и стальными дверями против насилия на одной восьмой суши? Я, отпрыск гнавших мерзость маммоны homo soveticus, думавших, что с ним кончено, вдруг тащусь с ним, чтоб инкарнировать и привить себе ради прибыли (для 'любви'-с и во имя 'любви'-с, ха-ха!)... Я свернул прочь от 'нивы': нет-нет, не сяду: пробки собьют ритм. Я напряжён был, и даже рак мой сник. Я весь трясся. Пёс вдруг куснул меня, подбежал и куснул, скот! Чует звериным: я стал иное... На светофоре я задержался: а как наедут? вникнут, что в сумке, да и наедут... После я тёк к метро, как недавно тёк к дому. И... вдруг свернул в храм Знáменья, что давным-давно рос над избами, а теперь - гном в высотках. Я мнил свести их, Бога с маммоною. Я зашёл в позолоту с яркими люстрами и ждал казни. Но не дождался: сумка молчала, сходно и Крест молчал. Кто-то ляпнул бы, что тут выбор, вкупе с подобными 'кольми паче': Бог не неволит, а, дескать, любит... Их бы сынов в Чечню - и пусть треплют о 'выборе' и о Боге! Знаю я верящих одним боком, да и то задним. Тронь интерес их, вмиг завоняют: Бог, мол, как хочет, а уж моё есть моё, народ! То есть я должен был отдавать всегда, а они поучать меня строгим голосом?.. Я стоял и молился взять меня на поруки. Я ждал предвидя, что и на это ханжески скажут: Дух Божий веет, где возжелает, жди со смирением, хоть до смерти. Я стал креститься с грузом маммоны в левой руке. Но тщетно... Служба Великого Четверга... Бог мёртв пока... Православные смотрят в рот Христу, чтоб побыть с Ним на Пасху. Весь же год иудействуют: судят, грабят, лакействуют и блудят... Бог мёртв пока... Может, Бога и не было? Может, весь Бог - в словах? в оформленных в слоги звуках? Может, придуман?.. Я постиг, что уместна, даже под стать здесь брáтина в храме, кой весь из золота: ризы, чаши, оклады, свечники в золоте. Святотатственно, мнил, маммону внёс, о каком Бог фонтанил: 'Я иль маммона', - а сей маммона здесь, подле Бога. Что ж, Бог болтун?.. А, впрочем, Он наделял Авраама сиклями и скотом со рабами, вот что я вспомнил. Самый фальшивый пакостный синтез - золото в храмах и на паломниках из годичного иудейства в это пасхальное христианствие, что пришли сюда с кошельками и праздно крестят лбы. То есть золото пришло к золоту? Како дерево - таков плод? Так! Истинно veritas! Ну, а Бог где? Кто врал про бренность дольних сокровищ? Пусть правит Троица вник я, - но есть и БОЛЬШЕЕ лживой Тройственной Власти. Есть некий высший БОГ!..
Я шёл быстро и нервно. брáтина в сумке (он же маммона) била мне в ногу. Ветер дул ровно и холодил... В метро, сев, сумку взял на колени, после прикрыл рукой: а как приступ или вдруг жулик?..
Ишь, испугался, что сгинет брáтина? А отец мой? а прадеды? Род наш пал при Петре; скудели и, верно, взбадривалось продать её. Но, однако, хранили, помня: сам царь почтил. После было нам гордостью и реликвией, украшением геральдических споров. После снесли её в склад ендóв, чар, ковшей, поставцов, древних вёдер, изгнанных новомодами. Наконец, она мучила отставных Квашниных славой предков, ставши товар почти, чтоб, продав, обеспечить житьё-бытьё. После сельский кулак сберегал её. Муравей порой гибнет, чтоб сохранить свой дом. Мой отец не марксизмом сломлен, а долгом стража этой вот брáтины, - в существе своём не мертвящей ли догмы, что он пронёс в себе сквозь жуть Сталина, бесноватость Хрущёва, муторность Брежнева и гниение А-Ч-Г до нынешних?!