До меня.
Кто и сдаст с потрохами род свой не в частности лишь квашнинства деда и пращуров, как решат, что здесь личное. Я и этого, кто решит так, сдам! ивановых-бабаховых, всех сдам! Русское племя сдам! Весь народ и всю русскость с кратеньким христолюбием раз в году на Страстную седмицу и с иудейством весь год потом! с самомнением, пухнущим, как квашня в жаре и с опричниной образца 'Книги Царств', при какой есть элитные и весь прочий люд, низший! Всё я сдам с брáтиной: и деяния, и победы, но и смирение паче гордости! Продаю иудейство в образе ваньки! всех их, нахрапистых, что без мыла прут! Также массовый одобрямс вождей, будь они распоследние шельмы: 'рады стараться, ваше-ство!' Сдам всю ширь во всех ракурсах, с воровством, с матюгами, с завистью, шкуродёрством, пошлостью, доносительством, с пьянью, чванным цинизмом и с пресмыкательством! Я всегда был как ветка ниже всех с верою, что другим мало света и я подвинусь, дабы другим дать, - но они начали сверху кал валить. Не хочу впредь жить засранным!! Мне б - респекта, дабы, задвинув их, обосрать в свою очередь! Это бизнес, это всем нравится. Ибо цель всех слов и идея в конце концов русская - жить, кормясь с других; что доказано, когда сто семей из советского, дескать, 'братства', как нас дурачат, спёрли госсобственность и зовут нас 'сплотиться' для 'славы Родины'. Быть хочу воплощением грёз их, честных, порядочных, нестяжательных, нравственных! Взбогатеем, русь, как желала и объявилась ты после игрищ с Евангельем откровенно! Русь - конкурент иудейству днесь!
Гой, Квашнин! Обернулся, сдав сына с родиной! Но меня ль винить? Кто-то роты сынов мертвил, миллиардами русскость сбагривал; нынче ж ходит по лондонам, покупая спортклубы. Я лишь козявочка, частность, я лишь офенюшка с лоскутком на торг! Вся вина моя - в брáтине, коя вдруг у меня и чего-то там стóит. Я её просто сдам, без речей про 'святыни' и про 'Россию' правящих циников со счетами в Швейцарии! Я, позвольте, бочком-с, бочком-с, между вас с вашей русскостью - к иноземцам, только б из стадности обожающих плеть да клоунов!
Я фиглярничал, хохотал внутри. Кто узнай, чтó везу, - прежде мысль: вишь ты, деньги?! Далее: много? Третья мысль: вот бы мне! Мысль четвёртая - зависть, прущая в коллективный погром: гад, продал святое!.. Я продал?! Смилуйтесь! Да мне фарт пошёл! И к тому ж я не ваш уже; я не русский впредь, чтобы хаяли. Я уже вам не равен и, час спустя, буду ферзь вверху; вам сказать будет нечего, кроме: он это он, а мы вонь в гавне. Я и имя сменю: Шустермáн? Квашнинштейн?.. Предпочтительней Квашнинштейн П. М. Чтоб глаза колоть! чтоб назвать своим именем, кто мы, без мимикрии картошечных, дескать, русских носов с нашим гордым фамильным 'ов'-каньем: пошляков-жлобов-дуриков-вертухаев-завидовов... Иудеи мы с христолюбием раз в году!.. коих мы превзошли вполне, ибо чаем жить дважды, здесь и на небе; те жиды явные, а мы тайные, ведь нам надобно под себя грести, чтоб казалось евангельски, чтоб мы даже услугу оказывали всем, хапая! Потому у нас пост двести дней в году - при всём том мы дебелые. Потому велеречие о 'не хлебе едином' и поиск зла вокруг с нацъидеей как млением по чинам и по благам... Нет? Нацъидея не столь пряма? Надо с вывертом да пусканьем соплей? с раскаяньем, что забыл, как оскоробогатился, и с намёками: мол, терпи, народ, для тебя коплю и поздней, в мглистом будущем, всё отдам на народное счастье?.. Ну вас, сограждане, столь говнистые, что я, росший в вас и набравшийся ханжества, впал в коллапсы и стал как выродок, комплексующий в каждом шаге, мучимый то стяжанием, то пасхальным укором. Я - вечный жид с сих пор, говорящий открыто: чаю богатствия! чаю 'моли и ржи' земных! чаю сикль Авраама, скот и невольников!
Сикль, рабы, власть и деньги! Вот что мне нужно!
Так я плясал умом, что зевнул свою станцию... И вдруг понял, что - неспроста сие, что, как та церковь Знáменья, это знак.
В переулке - НИИ, где, давно, я работал. Дверь - министерская, с потускневшею бронзой, с пыльными стёклами. В вестибюле у лестницы не вахтёр пенсионного возраста, а охранники. Вместо секторов и отделов - фирмы, компании. Я вошёл в лифт с гламурными 'креативными мэнами', непохожими на раззяв наук и считавшими индексы: S&P, Dow Jones, Nasdaq, etc. От меня потеснились: пах ли я мерзостно либо, бледный, костистый, перепугал их? Я не выдерживал, кстати, сам своих глаз с их блеском в лифтовом зеркале. Так что после в дирекцию я шёл тихо, чтобы явиться прежним Павлом Михайловичем... Приёмная: вместо штор - жалюзи, вместо сов. канцелярщины - органайзеры. Стуком в 'enter' торопит комп модница, секретарша-ресепшн, как их зовут сейчас. Дверь открыта, я слышал голос и заявил ей, что - 'к самому' пришёл.
- Кто вы?
- Я здесь работал встарь.
Да, когда тебя не было, а где ты - была дама, шлёпавшая на 'Эрике'. А директор тогда был хрущёвец, вбивший марксизм в фонетику.
Голос вёл за дверями по телефону: - ...как же?.. Нормально! Съезди-ка... Я? Обрыдло... я лучше дома... В Греции, где всё-всё, я бывал уже... Крым... Ты что, патриот?.. Нет! Собственность - наша родина; счёт в Швейцарии - нам земляк... Наметилось, от чего я до пят стал русский!.. Гениев за границей ждут; нас не ждут, мы нужны лишь кормилице, нашей русской земле! Ведь кормит?.. Я здесь имеюсь не риторически, если хочешь знать, и на старости, через -дцать лет, съеду в град Бостон или в град Лондонский! В общем, есть заказ... от кого ж ещё? Экспертиза, лингвистика... За границей... Нет, не в Удоев, нет! Пусть он, отпрыск твой, - в настоящие люди... Да, самого будет видеть: дело серьёзное, федеральное; орден может словить... Технарь он? Что, русский вякает? Я двух умных приставлю, пару лингвистов: с дюжину при НИИ держу для текучки, все разбежались... Я?.. Дочь - растёт... в Сорбонну. Я ей: нет, Лилечка, ведь огромные деньги, я лишь членкоррю! Только не верит. Что ей в шестнадцать?
Модница встала, чтобы прикрыть дверь. Ведала б, кто сидит тут, в ношеном и небритый, с резаным и заклеенным скотчем лбом! Патрон её (и любовник), при его бойкости, этих тысяч, что я добуду, в пять лет не сложит... в десять лет! Он кусочками хапает и когда капитал возьмёт. Я ж, спроворив продаться чохом и оптом, куш сорву! Через месяц увидь меня, - в белом фраке, с щетиной, коя противна, как на бомжатине в данный миг, а потом станет модной, - ты даже влюбишься и я буду кумир твой; а произнёсшего: 'Кто, Марусь?' - ты того двинешь на хрен с дутым член-коррством. Знаю Б. Б.!
- Входите.
Я впал в немодный, отретушованный интерьер с намёками на 'лимит финансирований'. А к кому я пришёл, играл, что чего-то там пишет, некогда взор поднять. Что же, прост приём, весь здесь Боря Быстров (Б. Б.) на ладони. Он изучал меня, для чего хватит обуви - знака денежных и иных достоинств. Мельком кивнув: 'Присядь...' - он писал, заставляя ценить его до той степени, чтоб, каким-то макаром, я испарился. Но я не сдался. Что я просителем, он угадывал. Только я не с испариной на лице был, не с плотью, тряской от дрожи (нервность иной была), а застылый, будто бы посланный, - как я в храм свернул час назад странной волей. Будь встреча раньше, скажем, до Квасовки, я б робел, льстил, слезу пускал. Но теперь всё иначе. Нынче - спрос с Бога, как в храме Знáменья: не противлюсь, мол, забирай, я Твой! Ты привёл меня, чтоб я здесь экспертизой работал или ещё кем? Что ж, я не против. Брошу маммону и стану лилией 'кольми паче', если призришь меня. Я с Тобой, Боже мой и Господь!
- Жду, - ляпнул я.
И Б. Б. прекратил фарс чирканий строчек. - Ждёшь? Ну, прости, старик. Как ты?
Путь начинали мы 'мэнээсами' (мл. научный сотрудник) с ставками по сто двадцать (при, скажем, мясе два руб. кило всего). Над страной висла скука. Виделось, ходим крýгом, где оптимальное есть стабильность, ткущая с кропотливой неспешностью счастье, в кое стремились не с вдохновением, а с зевком скептицизма. Стал не к лицу порыв, чтоб давить на педали: въедем и так, мол, лет через сотню. Стали не модны 'энтузиазм', 'восторженность', 'лихорадки починов', 'пафос свершений', 'гордые подвиги'. Я в НИИ был с Востока. Он был курянин в браке с москвичкой. Волосы наши были под 'Beatles'. Джинсóвые, мы велись иноземной попсой и шутками, что 'маразм крепчает'. Он был свой в доску, разве на митингах славословил 'роль партии', да заезды сотрудников 'на картошку' (с августа по ноябрь) поддерживал. Через год он ушёл от нас, укротив свои мягкие, цвета спелой ржи, волосы и забравшись в костюм, - а вернулся завом отдела, зятем директора, членом партии с опрозрачненным взглядом. Он видел дальше и диссертацию предназначил не догме, вроде 'Лексемных сокровищ раннего Ленина', но блеснул 'Словарём парт-этики', где районный босс мог учиться у высших, 'ошеломляющих смысловыми глубинами', и где зубр ЦК мог осмеивать 'отрицательный эвфемизм' районных. Вот что испёк Б. Б., шаря в храмине 'всепобедной теории', и его компиляция вдохновила Кремль. Встретив нас, он сфиглярив: 'Коптим?' - шёл дальше, ибо начальник... Псевдонаучные и партийные съезды, форумы - он везде поспел и в момент склеил докторство, где, в тон моде, тряс пустозвонством, славя 'реформы'. Мы волновались, требуя честности, демократии. Он стал с нами общаться. Мы ждали новое. Я, назначенный зам. зав. сектором, верил, что если я расту, то и мир хорош, и не знал, что продвинут Б. Б. нарочно как символ 'нового'. Между тем его тесть, впав в ступор, подал в отставку. Из Академии прибыл ставленник. Но Б. Б., призвав к 'действенной перестройке', выдвинул в пику внешнему 'зубру' нашего - трижды доктора трёх наук. Мы - за. Старец вскрикивал, что он 'рад бы был', но 'больной' и что 'новое - юным'. Так Б. Б. стал директором, обещав публикации и контакты с коллегами за границей, плюс росты ставок, 'пир инноваций', всем по компьютеру. И мы грезили... А рубль сыпался от законов, созданных под Семью; всё рушилось. Нет, не всё, верней: в типографии при НИИ пекли чтиво: фэнтези, детективы, женский роман, ужастики; вышел опус Б. Б. о тюремно-блатной морали. Прибыль, вещали те, что вели 'дела' с бодрым натиском, можно 'просто раздать', разумнее - 'инвестировать': разве режут-де 'Рябу, что несёт золото'? Б. Б. спрашивал (восхищён, мол, хваткою юных), что решим, дополняя: 'Я б инвестировал'... Обживали нас ТОО: консалтинг, клининг, ритейлинг, дилеры, брокеры, турагентства, стоматология; а весь третий этаж снял банк (вдруг лопнувший). Но, вещал Б. Б., дивиденды 'потом, друзья!', 'конкуренция!', 'мы ведь с вами хозяева!', 'мы должны прогрессировать!'; и его взор прозрачнился. В результате никто знал, что Б. Б. на Рублёвке строит имение; что, когда НИИ не дочёлся сумм в связи с лопнувшим банком, сам Б. Б., получил навар; что, при всех 'инвестициях', оставлявших нас с носом, деньги тек-ли к Б. Б. Нынче знаем, как делалось; но тогда велись 'секонд-хендом', коим нас маслили. Я ушёл, чтоб кормить семью, не дождавшись доходов; а возмущавшихся наш Б. Б. вызывал к себе, ознакамливал с фактами, что бюджет, мол, урезан, ваша же тема 'неактуальна, Фёдор Петрович', ибо на кой санскрит, раз бардак в стране, и выдавливал. Он выдавливал и таких, как мирная некорыстная и воспитанная мать Анечки. Он оставил юнцов-'манáгеров', простаков для авралов и корифеев, в об-щем-то, не нуждавшихся в деньгах да и в реальности.