- Папа, где был?
- В Кадольске. У дяди Гоши был на Миусской. Был с дядей Феликсом, кто ушёл.
- Мне, - начал он (я почуял, как он пах детством), - мама купила. Бэтмана.
- Тоша, знаю... - Я чуть не выдал, что наблюдал их подле киоска. - Да-да, конечно. Ты ведь хороший, любим дарить тебе.
Он припал ко мне, видно, свыкнувшись с новым мной за разлукой: - Пап, а где брáтина? Она старая? Старше дедушки?
- Ей семьсот лет. Дедушке - семьдесят.
- Она где-то у нас теперь?
Большеступный, с будущей долговязостью и величием носа как родовой черты, он (задумал я) будет первый без рокового наследства и нашей зауми. Что считалось святым, этичным, гикнется с брáтиной. Я последний, кто заплатил ей, кто, как ни лгал себе, устремлялся к библейским сиклевым ценностям, - пусть не искренне, как Б. Б., но... Близок триумф мой, и вскоре - действием - обнаружу, чтó я таил внутри: виллы, пиршества, Рим, Багамы, эксклюзиор жене, маникюр и гламур, лоск, смокинг и голливудские зубы, Итон для сына, а после Оксфорд (Йель, Гарвард, Принстон), Квасовка, родовая усадьба... Вот кем я стал почти: Квашнинштейном! Вечным Жидом стал! Избранным! - за счёт тысяч незнаемых, но вменённых мне 'братьями', каковых мне любить, мол, по христианству, как назидал Он... Что же, опять Он?! Мне, ещё в хламе, в стоптанной обуви, потному и едомому раком, мне, ещё нищему, никакому, - Бог, Кой до этого не жалел меня, вновь впендюривает любовь-де и не желает, дабы съимел я, чтó мне должны Они за убитого сына - Он с Его Папой, Праотцем Яхве?!
Как?! Ведь УПЛАЧЕНО!! Авраам не смог - а я смог-таки! Я пожертвовал сыном, чем явил, что лоялен Им, что готов за рабов-сикли-скот на многое! Мне внушается приз вообще не брать?! Отчего-то я нужен Им?.. Впрочем, я ли? Да не уж не рубль ли, что мне вдруг выпал? Бог, значит, мытарь, чтоб контролировать голь, как я?! То есть там у них власть, герои, руфи, бобдиланы, яшахейфецы, Сорос в роскоши, а у нас - катавасия вкруг Христа? Ну, а мы всё же спросим: Он, столь нас 'любящий', что ушёл? почему не стерпел понять, что мучения, Им приятые лишь на сутки, здесь у нас вечны? Да ради 'малых сих' в онкологиях пусть остался бы! Или снова трёп, что - потом всем рай и что мучатся для добра, мол? Нет как бы 'малых сих' в муках, коих Ты бросил, - но есть Квашнин близ денег? То есть, нужней убеждать быть нищим, чем бедных чад спасать? Пусть их мучатся? через тернии к звёздам?! Что, ближе сытые, кто накрещивают лбы, ведая: их кошель - против слов Твоих?.. Мудрый, Ты не пеняешь им, что мошна их полнёхонька, ведь сие, мол, издержки дел подражать Аврааму, предку святому, чтоб 'хорошо' было с сиклями, со скотом и рабами. Ты их не трогаешь. Знают сытые: Ты сошёл кончить с бунтами, дав рабам и отверженным вместо жизни - смесь из 'любви' с 'потом' в Царстве Божием. А в меня Ты вцепился, ибо я ни в 'любовь' не влип, ни в 'потом', но, промежник, я внутрь Тебя попал! Как бы я паразит, глист в Боге! Поедом ем Тебя, и, когда Ты повалишься, я возрадуюсь и пойду вперёд! Ибо чувствую, что есть место, где не ступал Твой след и не ступит и - где ответ на всё!
- Для чего убивают, пап?
- Убивают?
- Да, убивают.
Вот оно!
Значит, Бог в моём сыне, как до того был в девке, а после в Шмыгове?!
Вот оно!!
Я дань отдал, а Ты с укором: с чадом милуешься, гад стя-жатель-ный, ну, а первенца-то запнул, как писано, что продаст отец сына? Ишь, 'убивают'... Это не сын сказал - Ты в нём сунулся! Ждёшь, как выкручусь, кем прикинусь: вралем, ханжою? или сорвусь, шепча, что проблема недетская? умолчу, зачем грохнули Каин - Авеля, Сталин - Троцкого, а мой друг - лейтенантика и раз пять на дню СМИ про трупы?..
Что убивают? А - в том нужда Тебе. Да, Тебе нужда. Жизнь под лозунгом 'плоть мертва' - Твой финт. Дух и плоть как враги - это Твой трюк. Смерть плоти - цель Твоя. Не курьёз пары выродков, а нужда Твоя! От начал казня плоть потопами (ибо 'мёртвая') и неистовством избранных на 'евеев и хананеев' в древних сражениях, Ты сим держишься. Ты внушаешь нам 'не убий' без продыху, чтобы помнили про 'убий' и длили их до полнейшего обращения жизни в мёртвое (мол, 'духовное'), до 'последнего целованья' Ф. Достоевского, - ибо смерть есть святое! Ты изрек: 'плоть мертва и не пользует', - что величит смерть как путь святости! Цель Твоя - это Жизнь гнать, чтобы терзались 'жить земной жизнью', вроде Игнатия-страстотерпца или Плотина. Ибо зачем Жизнь, коли словá суть жизнь человеков, как наставлял Ты. Каждый порыв наш Ты обу-словил, чтобы, повергнув нас, Самому взрастать. Ибо в слове источник Твой и без слов Тебя нетути, 'Слово Бог бе', как Ты представился. Чтят 'последнее целованье' как ритуальность: мёртвых целуют, чтоб констатировать: плоть мертва в Твою славу, как и хотел Ты, Бог некрофильный!
Так я с Ним бился - рваными мыслями.
Но не этого ждал Господь, не уклончивых стрел в Свой адрес, а - как я сам убил. Оба ждали: сын мой у ног моих - и Он, Бог, Кто желал сокрушить меня, дабы я, срезонировав от Его 'не убий', отказавшись от брáтины, от богатств, от спасения из слов в Жизнь, вновь поверил в загробие. Карциномная тварь не вела себя как внушалось, чтоб сдохнуть нищей? Да! Я был сам с усам! И я знал ответ, Им Самим заведённый со времён оно, от побиения, может быть, филистимлян, после вещаемый непрестанно. Я произнёс Ему, а вернее, двоим: и сыну:
- Я 'не убий', сынок. Так в одной толстой Книге.
И - тяжесть спала.
То есть не сын мой махом с колен моих соскочил за игрушкой, словно и не был, - внутренний груз исчез. Я сыграл по святым Божьим правилам, в соответствии с присказкой: Бог дал хворь - даст лекарство. Бог ушёл в злобе.
- Что с нашим домиком, а, пап, в Квасовке? Он растаял? Вот бы там жить всегда! Сказка есть про избу ледяную, - помнишь, нет? - а окно слюдяное... Пап, домик жалко, в нём не живут теперь.
- И избу тоже жалко, - я говорил, сев в кресло и грезя призраком под ракитой: мальчиком, что в снегах один. - Жалко. Всё в мире жалко.
- Да, - согласился он. - Море жалко. Волны, пап, бегали друг за дружкой... Вот, мне их жалко.
Это о Ялте, где отдыхали? В старости он найдёт путь к мифу, где был ребёнком в месте схождения моря, воздуха и песков, где мать его, удлинённая женщина, не сводила с него нежных глаз, протяжённых и синих, как само море...
Он прянул к столику со скоплением купленных и налепленных пластилиновых чудищ и, сам из мифа (ясно же, он не в нашей квартире, а он в Колхиде, в кресле не я, больной, бледный, пахнущий смертью, а некий Аргус), он, сам из мифа, вызвал иной миф, с монстрами. Были выкрики, компоновки, свалки с отрывом конечностей, ликование... Я постиг, что лишь дéньгами миф продлю: в сорок лет он почувствует, сколь мифически не бежать на службу, и сколь мифически полететь на Фиджи, и сколь мифически жить в хоромах площадью в 300 метров квадратных, ибо богат, свободен... Вдруг, из мифических стран, он бросил:
- Как тебя звали, маленького?
- Павлушею, - молвил я; а потом, оборая гнёт восстающего из неведомой бездны 'Прёшь на рожон, Савл?', вывалил: - Нарицают с первых родов времён человеци! Даяху детем свем имена, и отец, и мать отрочати изволят либо от взора и естества иль вещи, равно от притчи; так и словене прежде крещенья даяху детем свем.
Сын смеялся: - Ох! Человеци, папа! Даяху!
Я цедил: - Алках - дайте ми, жадах - пойте мя, наг - одесте мя. Кто твористе для малых сих - ме твористе.
Сын засмеялся. - Хватит 'даяху', пап! Почему я Антон, скажи!
- Хочешь быть Неустрой, Первуша, Ждан, Шмель, Горяин? Либо Ширяй, Юр, Шишка? Либо Нечай, Волк, Селезень, Захворай и Вторуша?
Он хохотал. - Вторуша?