- Ты...
- Стоп! - Я не слов ждал, уверенный, что она близка к ДОННОСТИ, ЧЬЁ безмерное полихромное и живейшее тело жрёт свора слов. - Не надо! Satis verborum, хватит слов! Что ни скажут - не верь, суть ложь! Помоги мне в битве со смыслами! Я начну словоборчество, словомáхию, погоню слова! Жизнь - вне логоса. Я поэтому... Я юродствовать буду: анаколуфами да мимемами сыпать с иллитератами! Дизартрией язвить начну! Не пугайся, кто что ни скажет. Вдруг сейчас вот звонок, и тебе скажет Анечка... Ты не верь! Если было зло, то лишь в логосе. Быв в словах, я по ним творил, как учили их ценности, что рабы, скот и сикли - это и есть жизнь. Быв рабом, я любил слушать логос, кой зазывает в гроб, где, мол, истинно, как он врёт взахлёб... Я устал и в Пролог хочу: 'про' по-гречески 'перед', ну а 'лог' - 'логос'.
- Вспомнилось, - повела она. - у Бердяева... он про 'новое папство' как убиение жизни смыслами. Витгенштейн ещё...
- Поняла? - я встрял. - Я не жил досель! Не затем, что Кваснин был. Нет, я условно был вообще! Не о той я условности, что, мол, был атеистом и вдруг уверовал; не об этой условности пост-советской. О первородной я об условности, что в раю нас разъяли через добро и зло, через два этих смысла: их вдруг придумали, и единство распалось. Из одного вдруг - двое... Рай споловинили! А живёт ли разъятое? Доживает! Что было истиной и полнейшею жизнью, стало как зомби. Мы прекратили жить. Я досель был не я. Я был образ слов, и я знак был. Бог - это книга; мы лишь слова в ней, мы персонажи в словных личинах... Дело - в условности мировой, в глобальной. Грех - первородный грех как познание зла-добра - стал нормою и стал путь человечества! Кто преступники, если мир стал преступен, выйдя из рая? Мир преступил рай! И оттого здесь, в падшем и вылганном, нет греха, что б ни делать. Здесь грех обратный: рабство идеям зла и добра как монстрам, что нас сжирают; рабство морали, чаду добра и зла! - Я сдавил её, чтоб втемяшить: - Грех ли мир херить? Грех - быть моральными, то есть быть меж добром и злом, быть в словах как в понятиях, подчиняться им, поставлять их святынями. Но я в них смачно плюнул... - Вся она напряглась вдруг. - Плюнул и мучусь. Совесть - связь с логосом: принят он либо нет и ты за либо против нечто им данного? ты готов либо нет быть рабом его? Вот что совесть - трюк словобога, раз 'бог бе слово'. Бог... логос, логос... Думаешь, что за смерть мою, за условное бытие моё я пойду бить условное? мусульман и католиков? иудеев и геев? эмо и панков? Или бандитов? Их убрать - вмиг словь выставит новых. Бог тут гвоздь!! Мне б его убить, он уже мне как выблевок!
Она, вырвавшись, отошла к окну.
А я вёл:
- Бог хитрый! Совесть в нас от него, - я вёл, - и свербит, и слезу точит. Совесть в нас как опричнина, ЭмВэДэ-ФэЭсБэ в нас. Только б в стилистике книги книг шло! В книге ведь нет лакун, там сюжет, план и цель... Случайности? Их там нету. Там роли праведных, злых, ничтожных, умных, неумных... Тьма ролей! Там порядок - и неизменный, вплоть что на сцене ставь. Там и грех предусмотрен волею логоса. Что же маяться, если кто по сценарию - да хоть я - роль сыграет не 'доброго', а из 'злых', 'нехороших'? Велено - сделано... Может, с совестью тот трюк, - я прошагал к ней, - в вольность играться: ты, мол, свободен даже от бога, коль бросишь совесть. Все, мол, свободны, все гуляй-полюшко! Нет сценария, а есть совесть, внутренний стражник к вашей же пользе... - Я вдыхал Нику, так она близко. - О, смерть не в том, что я грех свершил... Если б так, что мне маяться, раз - по промыслу, по сценарию, как и было с Иудой, дескать, предателем? Ибо бог ему роль дал! Бог, пойми!! Авраам сына, помнишь?.. чуть не убил его, Исаака... Тоже роль. А моя роль... Я сожран словом, я заигрался в божьих спектаклях! Ты мне Бердяева? Но, боюсь, в нём пир слов как раз, а мне надо пресечь их. Тут не Бердяева, а тут Рóзанов: 'пусто место', где изначалие. 'Пусто место' я, 'пусто место'...
Ника поникла, и я следил в ней немощность логоса. - Милый, что слова? Может... О, я не знаю!.. Мне всё равно, как жили... Как нам жить дальше, если ты веришь, что мы не жили?
Я её обнял. - Мне нужно в истину. Я не вынесу впредь условности. Я не вынесу меж нас бога, всяких посредников в форме принципов и нотаций... и осуждений! Бог хотел, чтобы ты была, кем он вынудил: несчастливою матерью, горемычной женой. Он Марию спроворил быть кладкой слов его.
- Но я счастлива! - она плакала.
- Не по богу быть, а помимо! - гнул я.
- Да.
- В истину! - заклинал я.
- В этот Пролог твой? - Ника спросила. - Где 'про' есть 'пе-ред', а 'лог' есть 'логос'? Вместе в Дословие, в изначалие?
Бой был выигран. Я изгнал в Нике слово, - стало быть, и расспросы с укорами, - суд над мною минувшим, давности той вой-ны в Чечне, тем, кто взял и сдал первенца, но и новым, хающим брáтину, и словá, и мораль, от-словную всю культурщину... Хорошо шло! Но вдруг давай меня смех терзать.
XIII
Это после, как мне, утихшему, сын сказал, что он выдумал 'вбрылл палáб-йамахáйство, клом-креп вытыйровать', - и я должен их выучить, чтоб 'сменить язык'. Но, отверг я, надобна масса слов.
Это после, как мы обедали, - не на кухне, а в зале, как много лет назад, ещё с первенцем. Акт сей значил, что я восстал-таки на словесные трюки и начал сам жить. Стол был уставлен. Тикали ходики над роялем.
- Милая, будь добра... - говорил я.
- Хлеб? - в ответ.
- Мама, пряник мне! - дожимал сын.
И словотá услужала нам.
В Нике видел я... - как назвать? слово тащит в ложь... - скажем, еву. Не с прописных букв еву, не абсолютную, потому что условна против праматери, пусть и евна в той мере, чтоб быть никчёмною, неуместною, невпопад, чуть донною, то есть райскою. А таким тяжело в миру. Приспособленность же Б. Б. и Марки, Шмыгова и Хвалыни, кстати и Верочки, значит рознь природ. Те испорчены - Ника нет. Те словные - Ника райская. Оттого сей мир чужд ей. Ника не люди. Но и не нелюдь, как их трактуют, дескать, в них 'духа' нет... С 'духом' верно. Да, мало 'духа' в них, не как в словных, что раз паскудят, льют кровь друг друга, давят друг друга, лезут в витии и в коноводы, ценят софизмы пошлых ничтожеств - то от 'духовности'. В тот момент, как Адам от познания зла-добра в неком там поколении стал Христос, слово выперло возгласить распоследний жор жизни с пафосным воплем, что и сам 'хлеб' стал бог (в евхаристии)! Чтоб вкушающий внял, что кишки его в 'духе', связь с жизнью прервана, жизни нет, истекла в слова... Мои ели. Я же терзался. Хлеб не лез в горло, ибо я 'хлебом сим', кой сам 'Дух Божий', полон. Казусы с брáтиной и моя хворь сказались. Вспомнилось, что таблетки, кои глотаю от нервотрёпок, слабые. А и толк в них? 'Прах ты, в прах возвратишься'. Стресс дело сделал; он дал мне рак... Я сник.
- Папа, плачешь?
- Тоша, ну ешь давай, - встряла Ника.
...Это и после, как на диване я съел таблетку. Мне было маетно. Не успев отболтаться, я изошёл в слова... 'Глубоко, и безмолвно, и безыменно' - мне бы скорей в сие... В словотé ты мигрируешь от одной формы к новой, от семы к семе - и, смотришь, ты на куличках да и свалился там, а слова нажрались твоей плотью и кровью - и приумножились. Раньше я так и брёл бы от смысла к смыслу - днесь, словоборный, я прекратил мысль. Мозг слал мне образы; я противился: счёт в Швейцарии... мисс Планета в роли метрессы... нравственность... социальный успех... власть... ценности... ордена... дом в Англии... репутация... слава... ёжик... после в белёсости как бы статуя, будто я в зимнем парке, а за ветвями фронтон, любовь... Слово тщилось хватать меня. Я нырнул много ниже, где прото-червь без ног, но имеющий ходкость, весь созерцание, ибо сплошь в глазах, весь тактилен, ибо сплошь нерв, весь ухо, ибо сплошь скважинный; от конца без конца утробен, он производится из любой своей части, детище тьмы в той мере, что уже светел; хоть бессердечен, но в нём пять ритмов. И - он вне слов, он Дао...