Сын пискнул флейтой, но вдруг присел вблизи; даже, чтоб я заметил, кашлянул.
- Что, сынок?
- А мы бедные, пап? Правда?
- Тоша, Фурье растёшь? Марксом? Слушай-ка. Жил-был червь, и однажды он...
- Их в земле копай, будь разбедный! Бедный я для другого, не для червей, пап.
- Вот как?
- У мальчика... - он повёл стремглав. - Ну, сосед наш, он шестилетний. Он был на вéлике и сказал, я бедный, если нет вéлика... Пап, а денег не нужно! Я лишь его хочу, вéлик, вовсе не деньги! Мы, что ли, бедные?
- Будет вéлик, Тош, будет.
- Но не как мальчиков, его Славой звать. Ладно? А как у девочки, там есть фара... Что, пап, мы купим - да? - его? Завтра?
- Позже, Тош, купим.
- Мальчик катается...
- Он большой, ему можно. А пятилетним, Тош, - в мае... Ты пятилетний... Ветреный март, глянь... - И я умолк. Боль вымочила мне глаз.
- Пап, ладно... Пусть... - Он поднялся. - К морю поедем? Я позабыл его. Буду плавать, я не боюсь теперь.
- Черви могут жить год в воде, - вёл я как в забытьи.
- У них масти, пап, есть?
- Нет, у них по-другому: глаз нет - а зрячий; ух нет - а слышит; ног хоть не видно, но он имеет их без числа.
- Как?
- Так. Весь мир в точке.
- Да? - сын показывал. - Весь мир в точке? Звёзды и вéлики? И компьютеры?
- Даже солнце. Угол - есть градус, тридцать их, двести. В пике угольности, описав круг, то есть на максимуме он - минимум. И в черве сходно. В нём целый мир.
Сын прыскал: - Червь! Он ведь маленький и простой!
- Вообще, - продолжал я, - всё из земли. Сталь, храмы, люди, компьютеры, деньги, фабрики, генераторы. Руды выкопали - машина. Вон, глянь, застылые всюду почвы - и вдруг в апреле вмиг из них мошки, запахи, силы, цвет и растительность. Из земли всё.
- Всё?
- Да.
- А люди?
- Даже и люди... Как оно сказано: 'Прах ты, в прах и вернёшься'.
- Я буду мёртвый, пап?
- Вечный... Если захочешь.
- Ну, а слова? Из земли они?
Каверза... Из земли слова? Враз в проблему первичности, в тайну, как это истина породила неистину. Ведь коль почвы суть истина, то слова что ж, неистина? Типа, шах мне? Ведь како дерево, тако плод, а сын плод мой, - что ж, логос истинен, коль 'из почв'?.. Бог долбал меня, влезши в сына?! О, нет, не мальчик он, и не полностью сын мой, но также 'малый сей' из евангелий, благо, термины: 'свет', 'любовь' и вообще все - логоса. Сын лишь частью мой, и я пестую чадо логоса. Он кругом, логос! Всюду! Я всяким словом, что изрекаю, тут же сражаюсь. Вот детектив где! Не ФСБ, не всемирная оргпреступность давит героя, а 'Вседержитель', что также 'Логос'! Здесь укор словоборчеству: на слова прёт, а, мол, само в дерьме... Мне отвергнуть или признать-таки, что слова из земли и истинны, - дабы мат съиметь под второй вопрос: 'Пап, земля раньше слов и её не слова родят?' Западня... Мой ответ был бы в том ключе, что не в логике истина. Много тем - вовне логики, не имеет понятий, неназываемо; ряд тем пуст, несказуем. Но я молчал в ответ, ведь без слов бог не жив; я молчал, чтоб лишить его пищи, ибо предчувствовал тьмы вербальности, ждущей клич к наступлению... Из земли слова? Не скажу. И пусть логика, претыкаясь, лижет свой зад, тварь!
- Много грибов, Тош, - начал я странно. - В Квасовке два грибка тонконогих вскинутся под малиной и сотрясаются под малейшими блошками. На другой год - валуй, что под тополем. В третий год - подберёзовик. На четвёртый - лисички, а под черёмухой вырос пышный тучный рогатик. Лéта есть - без грибов. И вдруг год с шампиньонными шлейфами; как одно место вянет - пенится новое! всюду ивишни! а поваленный ствол в маслятах! а у дубов в пляс белые! и в круг млечник! В хор прёт осиновик! Груздь - косой коси! В ёлках рыжик с влагою в шляпке!.. Стылее каждый день; скорбней, ветреней рощи. Звонче твердь - высь пустынна до стай крылатости, до пронзительных звёзд ночами. Поздний гриб вянет, весь скособоченный. Из репейников выйдет ёж - и понёс его в таинство...
- Сказка? - молвил сын.
- Нет, не сказка.
- Мы вéлик купим? - он разом вспомнил. - Надо купить, пап... Ой, заболтался, а ведь бой монстриков... - Он направился прочь, спросив: - Отчего червяки вылезают и умирают в дождь?
...Это было, в четвёртых, как вошла Ника, тихо-бесшумно, так как квартирный скарб размещён под неё: искусственность под природность... В поисках смыслов я был маньяк, рыл истину; через слово, мнил, и грядет она: кто-то скажет вдруг про слезинку ребёнка или в чём зло - и рай вернём. То бишь жизнь, мнил, это драйв разума, производство идей, фраз, смыслов, планов, концептов; надо гореть и пытать мозги! плоть ничто - а дух всё! Был я верный раб логоса. И детей у нас не было, сколь могло быть; логос не то чтобы 'чрево ей заключал', как Сарре, - я, им наученный, не навьючивал 'дух' свой низменной плотью. Напрочь жил логосом... Только я слишком вглубь стремил. И бог понял: кончу изменою. Рою - значит, взыскую и не доволен им, и искать буду долго, ларчик же пуст есмь...
Ника присела близ; а глаза с прямизной нижних век хитрили; и держит книгу с меж страниц пальцем.
- Вот...
- Не желаю слов!
Улыбнулись чуть губы, ровные, длинные. - Я прошу.
- Ладно.
- 'Мне пятьдесят, - прочла, - мысли мелки, ничтожны. Беды ослабили, измельчили... Я неудачник. После лет каторги - без гроша'... - Подняла глаза. - Он ещё и болел... жил долго.
- Кажется, - покривился я.
- Милый, всё-всё изменится.
- Ты распустишься, как ширазская роза! - я подхватил ожив. - Но цитата... Я не люблю таких... Как у Троцкого, у кого овладеем, вишь, бессознательным в организме, даже дыханием, кровотоком, сексом, - чтоб жить логичней, рациональней. Вот тебе Гинзбург, что признаёт не вещи, - ей вещи незачем, - а концепции их, вещей. Несознанное зряшно. Ей, скажем, нет травы, раз трава не трактована мозгом как некий символ, полный значений. Гинзбург и ляпнула, есть словесный, мол, человек. Гнусь, вдуматься... Впрочем, после других, вслед, ляпнула...
Я умолк, вдруг поняв свою цель с тех пор, как, придя, заклинал не расспрашивать, разводил словомáхию, нёс о битве со словом, о пустоте слов, лживости их в обычной, так и в возвышенных компоновках: в библии, скажем. Я о фальшивости слов пел, что-де и совесть - лишь в пользу лжи приём; намекал, что я выеден смыслами; что пора бы мораль презреть... Мой порыв убить слово, вопль о молчании ради истины и призыв не судить с рацей, сколь нагорны бы ни были, - с крутолобенькой целью спастись, коль вызнает. Мол, нельзя жизнь и правду вымерить мóроком. Я ей дал алгоритм о первенце, если вызнает: мол, какие укоры в лжи 'сего мира', ибо зло в истине есть обратное, то есть в 'сём миру' зло - к добру... Меня пот прошиб, я привстал на локтях с дивана.
Вдруг телефон.
Я встал к нему (а как Анечка?). - Да!
'Ты с бабой? - Голос был незнаком, развязен, с пяткой на стол. - Что вздрюченный? С бабой, что ли, в пикях? Бывает. Но скоре слюбитесь'.
- Кто вы?
'Ты, фраер, слушай...'
Я швырнул трубку. Вот оно! Слово бросило в битву реверс культуры, влившей в мир 'света'... - чтоб, понимаю, и тьма была?! 'Oriente lux' ? Ника вышла... Вновь позвонили, и я взял трубку.
'Нам дотрепаться бы... А то дяди к вам будут... Ну, приезжать, нет? Я чтоб внушить, слышь! - Голос сменил две пятки: верхнюю книзу, нижнюю кверху. - Сам ты не нужен. А нам дружок твой... Вы с ним общаетесь? Вдруг он сдох уже?.. Я шутю, братан! Ему долбят в еврейский, как надо жить; он - против. Хочет проблемы? Хочет жене дрын? Это как скажешь, мы гуманисты! Мы все крещёные; рот оставим, чтобы лапшу класть! Он решил, мы не знаем, что она с Мальты? Думал, Магот спасёт?'