Нельзя сказать, чтобы идея созыва за границей Учредительного собрания была удачной. Инициаторы полагали, что только они, выбранные всеобщей подачей голосов, могут представлять новую, демократическую Россию, и никто другой. Они не умели отрешиться от прошлого, от роли, сыгранной ими в революции, от своей собственной психологии. Деятели мартовской революции, они все еще находились в дурмане революционных лозунгов и партийной фразеологии и не умели понять всей жалкой роли, разыгранной Временным правительством в трагедии русской жизни, не догадывались, что по мере нарастания ненависти к большевизму росло и отвращение к керенщине, как к фальшивой прелюдии большевизма. Они все продолжали верить, что Учредительное собрание пользуется неизменной популярностью в России, и не умели понять, что обман темных народных масс нелепой системой всеобщих выборов по спискам при участии разнузданной солдатчины, малолетних и деревенских баб не мог внушить благоговейных чувств к собранию, завершившемуся арестами, насилиями, убийством и разгоном одних членов другими.
Гораздо большее значение, чем резолюции съезда и его декларации, имело появление на сцене таких фигур, как Керенский и Чернов. Всем стало воочию и безошибочно ясно, в чем заключалась новая тактика Милюкова. Появившееся затем в печати известное письмо Чернова, разоблачающее его двусмысленное поведение на собрании, где он, по его словам, ходил на самом краю пропасти, остерегаясь упасть в кадетскую яму, и постановление центрального комитета партии социал-революционеров в Москве, отвергающее всякое соглашение с буржуазными партиями, явно показали, какими гнилыми нитками было сшито соглашение парижской группы кадетов с заграничной группой социал-революционеров. Но в то время Милюков торжествовал победу; он оказался как раз в своей сфере вынесения деклараций, согласительных формул и резолюций. Какой-то известный парижский скульптор выставил бюсты Милюкова и Керенского как великих людей русской революции, и в газетах писали, что Милюков изображает волю и мощь революции, а Керенский ее порыв и пафос.
Происшедшее затем восстание в Кронштадте окрылило надеждами членов Парижского совещания. В этом восстании они увидели подлинное народное движение, в противоположность Белому, как реакционному, обреченному на провал. Но прошло тридцать дней, и восстание было подавлено. Были подавлены также и крестьянские бунты, вспыхивавшие то тут, то там в разных концах России. И в довершение всего постановление центрального комитета партии эсеров в Москве признало: «Пролетариат городов в настоящее время занят прежде всего вопросом прямого спасения своей жизни от голодной смерти».
«Крайне ослабленная организационная распыленность, усталость от борьбы, аполитизм, недоверие к своим силам – вот те черты, которые, к сожалению, так сильно запечатлелись в настоящее время на лице городского рабочего. В трудовом крестьянстве точно так же сильно подорвалась вера в партии и политические группировки. Оно еще в большей степени охвачено аполитическими настроениями». Далее осуждаются «стихийные выступления трудящихся масс». «П.С.Р. в современной обстановке должна решительно высказаться против лишь разоряющих страну и ослабляющих фронт трудящихся стихийных повстанческих движений, против партизанщины, против голодных бунтов в городах» и пр.
Таким образом, ожидание, что изнутри России поднимется мощная волна народного негодования, которая сметет большевизм и расчистит путь на Москву, оказались теми же тщетными надеждами, какие и раньше высказывались – «народ придет», «народ скажет», «народ возьмет», и являлись лишь свидетельством собственной неспособности к каким-либо активным действиям. Таковы были те живые силы, которые думал объединить и возглавить Милюков и которые, будучи связаны с революцией, заключали в себе все будущее России.
Теперь, когда все это стало достоянием истории и вся несостоятельность новой тактики Милюкова столь явно обнаружилась, многие из участников Парижского совещания, по всей вероятности, не стали бы слишком настаивать, чтобы в их биографиях было упомянуто о тех днях, когда они выступали со своими заявлениями в парижском собрании в январе 1921 года.
Струве и Бернацкий в Париже принимали все меры к образованию внепартийного комитета для заведывания делом помощи русским, согласно настоянию французского правительства. Финансовые круги уклонялись от участия в том деле, которое не обещало ничего, кроме тяжелой ответственности, бесконечных нареканий и неприятностей. Только в начале января удалось, наконец, составить так называемый деловой комитет из представителей армии, финансового союза, банковских деятелей, Красного Креста, городского и земского союзов.